После того как Дон Кихот выслушал рассказ о двух алькальдах, умевших реветь по–ослиному, появился маэсе Педро с обезьяной–прорицательницей и кукольным театром, на сцене которого разыгрывалась история освобождения Мелисендры. Дон Кихот остолбенел, когда маэсе Педро узнал его, после того как обезьяна нашептала что‑то на ухо своему хозяину, и решил, что маэсе Педро состоит в сговоре с дьяволом; а затем стал смотреть представление про то, как Мелисендру освободил ее супруг дон Гайферос.

Тут появились император Карл Великий и Роланд, замок в Сарагосе, мавры, король Сансуэньи Марсилий, дон Гайферос… И когда последний пустился в путь со своей супругой Мелисендрой, а за ними вдогонку ринулась блистательная мавританская конница, Дон Кихот вскочил и, произнеся гомеровским слогом речь, обращенную к преследователям, обнажил меч и «стал осыпать ударами кукольных мавров; он валил с ног, снимал головы, калечил и рассекал; а один раз он ударил наотмашь с такой силой, что, если бы маэсе Педро не присел на корточки, не съежился бы и не притаился, Дон Кихот снес бы ему голову с такой же легкостью, как если бы она была из марципана».

Отважная и поучительная баталия! Полезнейшее назидание! И хотя маэсе Педро, пытаясь вразумить Дон Кихота, кричал, что мавры, которых тот валит с ног, рассекает и убивает, — не настоящие, а фигурки из картона, проку от того не было, ибо Рыцарь, несмотря на то, «продолжал рубить, бить плашмя, наотмашь». И правильно делал, правильнее некуда! Всякие тут маэсе Педро расставляют свои гаерские театрики да еще притязают на то, чтобы их принимали с почтением, поскольку фигурки на сцене картонные, о чем публика уведомлена. И странствующий Рыцарь обязан валить с ног, обезглавливать и калечить этих марионеток, которые, в качестве фикции, приносят больше вреда, чем само заблуждение. Ибо заблуждение, принятое на веру, вызывает большее почтение, чем истина, в которую не верят.

«Послушайте‑ка, сеньор, не ставьте себя в смешное положение, не ополчайтесь на раешные фигурки: мы все здесь посвящены в тайну, игра идет среди своих, никого в обман не вводит, послушайте, все‑то дело лишь в том, чтобы провести время, разыграть то, что разыгрывается, здесь и Карл Великий — не Карл Великий, и Роланд — не Роланд, и дон Гайферос — не тот самый дон Гайферос, здесь никто никого за нос не водит, а просто мы увеселяем и тешим галерку, которая, хотя и притворяется, что принимает комедию на веру, на самом деле в нее не верит; послушайте‑ка, сеньор, не тратьте силы попусту, ополчаясь на картонные фигурки…».

Так вот, отвечу я, именно потому, что фигурки картонные, о чем мы знаем, и нужно обезглавливать их и крошить, ибо нет ничего вредоноснее, чем ложь, которой все попустительствуют. Все мы посвящены в тайну, — тайну, о которой кричат на любом перекрестке; все мы знаем и шепчем друг другу на ухо, что этот самый дон Гайферос вовсе не дон Гайферос и никто никакую Мелисендру не освобождал; а раз так, откуда такое болезненное раздражение, когда кто‑то взберется на самую высокую в городе башню и во весь голос, словно глашатай чистосердечия, выкрикнет сверху то, что все шепчут друг другу на ухо, и тем самым свалит обман с ног, и изувечит его, и снесет ему голову? Надо очистить мир от комедий и гаерства.

А маэсе Педро уже тут как тут, и физиономия у него печальнейшая, и он восклицает: «Горе мне, грешному, вы же губите и изничтожаете все мое достояние!» «Так не живи этим, Хинесильо де Пасамонте, — вот что нам следует ему ответить. — Работай и не раешничай». А в заключение повторим вместе с Дон Кихотом: «Да здравствует странствующее рыцарство превыше всего ныне существующего на свете!» Да здравствует странствующее рыцарство и смерть гаерству!

Смерть гаерству! Пора покончить со всеми раешными представлениями, со всеми узаконенными фикциями. Если Дон Кихот воспринимает комедию всерьез, то смешным он может показаться лишь тем, кто воспринимает серьезность как нечто комическое и делает из жизни театр. А в последнем случае почему бы не включить в представление как составную его часть обезглавливание, калечение и крошение картонных лицедеев? Хорошенькое положение дел: разыгрывают комедию наисерьезнейшим образом в мире, стараются изо всех сил не отступить ни на йоту от правил сценического искусства — и сами жалуются на тех, кто принимает комедию всерьез. Вы, верно, заметили, друзья читатели: нет ничего несноснее, чем требование неукоснительно выполнять все обряды, правила этикета и нормы протокола там, где речь идет о представлении в чистом виде; и выдают себя за церемониймейстеров те как раз, кто всех меньше уважает истинную серьезность жизни. Такие люди, возможно, хорошо знают, когда белый галстук повязывать, а когда черный; до которого часа носить сюртук, а с которого надевать фрак; и как кого титуловать; но вряд ли они знают, где им искать своего Бога и какова будет их участь в последний час. Уж не будем говорить о тех, кто бунтует против этики и жаждет навязать нам тиранию эстетики, заменяя совесть загадочной пустышкой, именуемой хорошим вкусом. Когда подобные доктрины выдвигаются на первый план, людям рабочим следует объявить себя сторонниками безвкусия.

В главе XXXVII «Книги моей жизни» Тереса де Хесус рассуждает о том, что «в мирских мелочах не следует упускать ни единой», дабы «не давать повода к огорчениям тем, для кого мелочи эти — дело чести»; а о тех, кто утверждает, что «монастыри должны быть рассадником тонкого воспитания», святая говорит, что все это ей не по уму. И добавляет, что на изучение таких тонкостей никакого времени не хватит, ведь для того только, «чтобы выучиться, как к кому обращаться в письмах, нужно бы завести кафедру в университетах и лекции читать, где объяснялось бы, на сколько сверху листа отступать, сколько снизу оставлять и кого величать «сиятельным», а кого «превосходительным»». Отважная монахиня не знала, куда все это заведет, потому что, не дожив еще и до пятидесяти в ту пору, когда писались вышеприведенные строки, она говорила: «За то время, что живу на свете, видала я столько перемен, что не знаю, как и жить». И добавляла следующее: «Воистину в жалость мне люди духовные, вынужденные пребывать в миру ради некоей святой цели, ибо в такого рода делах приходится им нести тяжелейший крест. Когда бы все они могли сговориться и прикинуться невеждами, да притом и возжелать, чтобы все почитали их таковыми в столь тонкой науке, от многих трудов бы избавились». Еще бы! В самом деле, люди духовного склада должны сговориться и прикинуться невеждами в мирских мелочах и возжелать, чтобы все почитали их таковыми.

Если любим мы правду превыше всего на свете, нам надо сговориться о том, чтобы не замечать предписаний и заповедей этого пресловутого хорошего вкуса, в которые правду стараются вырядить; а еще договориться о том, чтобы попирать все нормы благолепия; и пусть нас укоряют в безвкусии, мы сами того хотим.

Бродит тут на свободе свора гаеров: вечно бубнят омертвелый Символ веры,¹⁴⁰ наследие прадедов, и вечно выставляют напоказ родовой герб, награвированный на перстне либо на набалдашнике трости; и чтут славные традиции наших предков,¹⁴¹ как чтут всякое другое старье: ради того, чтобы прослыть людьми изысканными и произвести приятное впечатление. Быть консерватором — хороший тон; и весьма элегантно. Эта свора гаеров объявила банальщиной все, в чем есть страсть, пыл и порыв, и безвкусицей — нападки и атаки на все кукольные и марионеточные театрики, которыми они заправляют. И когда эти карнавальные пугала, высохшие и дуплистые дубы, да к тому же пробковые, пойдут твердить вновь и вновь глупейшую фразу: «Учтивость храбрости не в укор», выйдем навстречу и скажем им прямо в глаза, и без всякого почтения к их бородам, буде имеются таковые, что учтивость храбрости в укор, что истинное донкихотовское мужество часто в том и состоит, чтобы попирать всяческие «учтивства», а при необходимости может и должно быть грубым. Особенно же со всяческими маэсе Педро, кормящимися райком.