Там, в славном разными изобретениями городе Барселоне, что могли ему показать, как не диковинки изобретательности? Там он увидел и услышал волшебную голову, там он посетил печатню. «Случилось, что, проходя по какой‑то улице, Дон Кихот поднял глаза и увидел надпись крупнейшими буквами над дверью одного дома: «Здесь печатают книги»; он этому крайне обрадовался, потому что до сих пор не видел ни одной печатни; и ему захотелось узнать, как они устроены». Любопытство естественнейшее для человека, искавшего в книгах бальзама от мук непомерной любви и благодаря книгам пустившегося в опасные приключения в поисках славы на своем жизненном пути. Представьте себе пятидесятилетнего идальго, который питал чтением свое одиночество в ламанчском захолустье, для которого книги, более чем для кого‑либо другого, были верными друзьями, и тогда вы поймете, с каким чувством входил он в печатню. Здесь он вел себя очень разумно и поведал, что знает немного по–тоскански и в состоянии спеть несколько стансов из Ариосто.^233 И не преминул высказаться, притом не без иронии, по поводу переводчиков и переводов.

Эти и другие сугубо литературные пассажи в нашей истории чаще всего цитируют те, кто именует себя сервантистами, хотя, по правде сказать, едва ли заслуженно. Это все пустяки, мелочи, сугубо профессиональные и для непрофессионалов малоинтересные. Хорошо, что мы, писатели, заботимся о форме наших творений и всячески изощряемся в области языка и стиля, но это не имеет никакого значения для читателей. Хорошо, если писатель выстраивает свои абзацы, потом их перекраивает, причесывает, полирует, подстригает ворс, уплотняет, а затем кроит ткань заново с целью сшить одеяние для своей мысли так, чтобы это шло на пользу тому, кто станет читать. Я сам на этих страницах, признаюсь, порой полировал и шлифовал свою речь, но более всего стремился ввести в язык письменный речения языка обычного и разговорного, обыгрывать слова и поигрывать словами, которые переполнены жизнью, поражают свежестью и меткостью, перелетают из уст в уста, живут в языке и на слуху у добрых сельских жителей в землях Кастилии и Леона. Нужно обогатить строгий кастильский язык, сделать его более гибким; так говорят те, кто живет по ту сторону океана. Разумеется. Нужно придать ему большую свободу и большее богатство, но это касается прежде всего жалкого и топорного языка газет и кафе. А для этого нет необходимости прибегать к помощи извне и заимствовать слова и выражения из других языков; достаточно переворошить слои в самом испанском — кастильском языке. Облик дородный — от пищи природной, как говорится.

Есть и такие, кто заявляет: нет, срочно требуется обкромсать наш язык, словно деревце, убрать часть ветвей, придать ему определенную и раз навсегда установленную форму. Они полагают, у нас в языке много сорняков и непроходимых зарослей, повсюду вылезают ветви диких побегов, им же хочется, чтобы он был как садовое деревце, как подстриженный самшит. И вот таким образом, добавляют они, язык наш выиграл бы в ясности и логике. Но разве мы собираемся писать на нем какое‑нибудь «Рассуждение о методе»?^234 К дьяволу всякую там логику и ясность! Подстригать и укорачивать ветки, придавать форму кронам — все это годится для других языков, коих назначение — воплощать логику умствующего ума; а наш язык разве не есть прежде всего и главным образом орудие страсти, оболочка донкихотовских завоевательных устремлений?

И в том, что касается ясности, нужно прийти к согласию, ведь некоторые стремятся сделать из языка жвачку, обслюнявить, превратить в шарик, чтобы ничего больше не оставалось, как проглотить его, а еще лучше — переварить.

И там, в Барселоне, закончились рыцарские приключения нашего Дон Кихота; там был он побежден Рыцарем Белой Луны. Сей последний подстроил случайную встречу, понес ахинею на тему, чья дама прекраснее, поверг нашего Рыцаря наземь и потребовал выполнения условий поединка. И великий Дон Кихот, непреклонный Рыцарь Веры, героический безумец, помятый и оглушенный, «слабым и глухим голосом, доносившимся словно из могилы, ответил: «Дульсинея Тобосская — самая прекрасная женщина в мире, а я — самый несчастный рыцарь на свете; я не отрекусь от истины, хоть и бессилен защищать ее. Вонзай свое копье, рыцарь, и возьми мою жизнь, раз ты отнял у меня честь»».

Взгляните же: если уж непобедимый Рыцарь Веры побежден, в нем побеждает любовь. Возвышенные слова Дон Кихота о своем поражении — торжествующий клич победы Любви. Он отдал себя Дульсинее, не притязая на то, чтобы Дульсинея отдала ему себя, а потому его поражение ни на йоту не помрачило красоты его дамы. Он сам ее сотворил, это верно, сотворил истовостью своей веры, создал огнем своей страсти; но когда она была сотворена, то стала самой собою, и он жил ею. Я выковываю свою веру и, вопреки всем, свою правду, а затем, будучи создана, моя правда обретет собственную жизнеспособность и жизнестойкость и переживет меня, а я буду жить ею.

О мой Дон Кихот, как же близок ты к вечному спасению, ибо, излечившись от самодовольства, не говоришь о мощи руки своей, а признаешь свою слабость! И как же озаряет тебя очищающий свет близкой смерти! Ты говоришь, словно из глубины могилы, — могилы, уготованной тебе миром, который насмехается над героями и водит их по улицам с пергаментом на спине. И побежденный, и потерпевший неудачу, и скорбный, и опечаленный, и признающий свою слабость, ты все равно провозглашаешь Дульсинею Тобосскую самой прекрасной женщиной на свете. О великодушный рыцарь! Ты не из тех, кто ищет Славы, но видя, что она их презрела, отказывается от нее, порочит ее, называет суетной и даже губительной; ты не из тех, кто винит Славу в своем малодушии и в том, что не смог завоевать ее; ты, побежденный и потерпевший неудачу, предпочитаешь смерть отречению от той, что направила тебя на стезю героических подвигов.

А все потому, что ты веришь в нее, в свою Дульсинею, и чувствуешь, что если она покидает тебя и позволяет, чтобы тебя победили, то лишь затем, чтобы с истосковавшейся нежностью тртчас же обнять тебя трепетными руками и ^рижать к пылающей груди, чтобы сердца ваши забились как одно, а губы слились так, чтобы ты дышал ее дыханием, а она твоим; и чтобы уста ваши навеки слились в нескончаемом поцелуе славы и вечной любви. Она позволяет тебе быть побежденным, чтобы ты понял: не мощной руке, а любви ты обязан вечной жизнью. Ты полюбил ее, непобедимый Рыцарь Веры, любовью утонченной и великой, любовью, которая питалась знаками презрения и жестокости со стороны твоей дамы; и оттого, что ты узрел ее в обличье неотесанной крестьянки, ты не пал духом, не провозгласил, вслед за мудрым царем, пресытившимся до отвращения, что все суета сует и всяческая суета.²³⁵ Будучи побежден, ты своим триумфальным кличем, непобедимый Рыцарь, провозгласил красоту несравненной Дульсинеи.

Так происходит и с нами, твоими приверженцами; когда мы полностью побеждены, когда мир нас раздавит, а жизнь расплющит нам сердце и все надежды растают, дай нам душевных сил, о Рыцарь, душевных сил и отваги, чтобы воззвали мы из бездны²³⁶ нашего ничтожества: восхождение в восхождении и всяческое восхождение!²³⁷ А если мое притязание будет стоить мне жизни? Что ж, моя смерть придаст ему еще больше величия. А если в борьбе за мою истину я буду побежден? Неважно! Неважно, ведь истина будет жить, а ее жизнеспособность докажет вам, что не она зависит от меня, а я от нее.

Мое «я», которому суждено победить, не это мое «я», плененное и дряхлеющее; не это мое «я», которое от земли приемлет пищу и само станет в свой час пищей земли; нет, не оно победит, а моя истина, мое вечное «я», мой прообраз и мой образец испокон веков и до скончания их; идея моего «я» в умысле Бога, Сознания Вселенной. И эта божественная идея, эта моя Дульсинея Тобосская, становится еще более великой и еще более прекрасной с моим поражением и смертью. Вся твоя проблема в этом: либо ты отдашь в заклад эту свою идею, тем самым уничтожив ее окончательно, и достигнешь того, что Бог о тебе забудет, либо ты должен принести ей в жертву самого себя и добиться того, чтобы она всплыла со дна и жила бы всегда — в бесконечном и вечном Сознании Вселенной. Или Бог, или забвение.