Баженов также интересовался Лурдом; после поездки туда он сделал доклад о преимуществах эмоциональной психотерапии⁶¹. Собирая материал для своего курса о психических эпидемиях, он ездил на Сицилию после извержения Этны и в Крым, также наблюдать последствия землетрясения. О своих поездках он рассказывал на заседании психиатрического кружка «Малые пятницы», который возник по его инициативе в Психиатрической клинике Московского университета и собирал не только врачей, но и социологов, этнографов, философов. Здесь обсуждался и новый подход к лечению — психотерапия; участники кружка стали издавать журнал с таким названием. Вместе со своим младшим коллегой, Н.Е. Осиповым, Баженов написал один из первых обзоров психотерапии, озаглавленный «Внушение и его пределы» (книга вышла в Париже на французском языке в популярной серии, издававшейся врачом П.-Г. Менье)⁶². Позднее, вместе с французским коллегой и другом Огюстом Мари, он открыл в предместье Парижа частный санаторий для «психастеников, неврастеников, истериков, наркоманов и переутомленных пациентов»⁶³. И только Первая мировая война и прогрессирующая болезнь сердца заставили Баженова приостановить свою бурную деятельность.

С началом войны он был назначен уполномоченным Российского Красного Креста для организации психиатрической помощи в армии — сначала на Южном фронте на Кавказе, а когда военные действия были перенесены в Западную Европу — в Русском экспедиционном корпусе Франция-Салоники. В 1916 году с помощью Огюста Мари Баженову удалось организовать эвакуацию душевнобольных с фронта и их госпитализацию в больницу Вильжюиф⁶⁴. Февральская революция застала его во Франции. Он с энтузиазмом встретил новость о конце династии, которую считал «вырождающейся», и о том, что дорога к парламентской республике оказалась расчищенной. Труднее было принять Октябрьский переворот. Баженов понимал: обещая под лозунгом «диктатура пролетариата» дать власть рабочим, большевики искусно прибирали власть к своим рукам. Он опасался, что новый режим приведет к разрушению культуры и замене ее культом самих большевиков. «Большевистская болезнь», предупреждал он, может распространиться по миру наподобие испанской инфлюэнцы, окончательно лишив человечество надежды на возрождение.

После войны Баженов остался на Западе и, несмотря на усилившуюся болезнь, работал в психиатрических заведениях

Франции и Бельгии. Но в начале 1920-х он принял решение вернуться, возможно надеясь увидеть страну возрождающейся. Его старые связи с врачами-болыыевиками сделали приезд на родину возможным; в дороге его сопровождали бывшие ученицы с Высших женских курсов. Весенним днем 1923 года на вокзале в Москве его встречали бывшие коллеги. Но через пять дней с ним случился еще один удар — Баженов, как говорят масоны, «уснул на Вечном Востоке».

Баженов делил свою жизнь между медициной и литературой: знаток поэзии, он сам писал и переводил стихи, публиковал литературно-критические статьи и рецензии, его имя было внесено в справочник писателей, наконец, он стоял во главе Ли-тературно-художественного кружка. На его психиатрические взгляды и литературные пристрастия большое влияние оказала Франция В самом начале своей карьеры он больше года провел в Париже, работая в больнице Сальпетриер у Ж.-М. Шарко и в госпитале Св. Анны у Маньяна; благодаря Баженову на московских психиатров смотрели как на «маньяновцев». Немало времени провел он в антропологической лаборатории Мануврие в Сорбонне, обследуя черепа выдающихся людей и знаменитых преступников. Особенно дружен Баженов был с психиатром Огюстом Мари, который был на шесть лет его младше и женат на русской⁶⁵. Мари основал свою загородную колонию для хроников в 1892 году, а позже они вместе открыли санаторий во Франции. Сближала их и любовь к искусству, хотя Баженов больше увлекался литературой, а Мари — живописью. Подобно Ломброзо в Турине или врачам лондонского Бедлама, Мари собирал образцы художественных работ своих пациентов. В 1905 году он открыл у себя в больнице Вильжю-иф музей работ душевнобольных. И он, и Баженов входили в группу врачей и исследователей, которых серьезно интересовало творчество душевнобольных (кроме них в нее входили Ж. Рог де Фюрсак, Жан Виншон, Поль-Гастон Менье и Поль Серьё). Они смотрели на произведения душевнобольных не столько как на «продукт болезни», сколько как на особый язык, представление о другой реальности или художественное выражение опыта душевного страдания. Веря, что между искусством душевнобольных и нормальных людей нет непроходимой границы, они считали, что работы их пациентов могут пролить свет на законы «здорового» творчества⁶⁶.

Эти идеи с достаточной четкостью были сформулированы уже в 1907 году в работах некоего искусствоведа по имени Марсель Режа. По предположению историка, за этим псевдонимом скрывался уже упоминавшийся нами врач Поль-Гастон Менье (1873–1957), которого остро интересовали проблемы, связанные с искусством, творчеством и сновидениями. Он работал врачом в больнице Вильжюиф как раз в то время, когда ее психиатрическим отделением заведовал Огюст Мари; Менье и Баженов вполне могли там встретиться. Анализируя образцы творчества душевнобольных, Режа/Менье пришел к выводу о существовании определенных стереотипных формул и их вариаций. Как и Ломброзо, он считал искусство душевнобольных более примитивной формой и низшей ступенью развития художественного творчества. Но если Ломброзо совершенно отрицал ценность такого искусства, считая его знаком дегенерации, или «атавизмом», Режа/Менье отнесся к нему с намного большим энтузиазмом. Отчасти это было связано с той популярностью, какую к тому времени получило «примитивное» или «наивное» искусство. Проводя параллель между образцами искусства народов Азии и Африки и работами душевнобольных, Режа тем самым признавал за последними их эстетическую ценность. Режа более, чем Ломброзо, симпатизировал новым течениям в искусстве и имел другие ориентиры. Он верил, что энергия художественной экспрессии иногда может пересилить болезнь. В исключительных случаях «то, что вызывает ужасные страдания, может провоцировать и вспышку человеческих способностей». В искусстве душевнобольной может победить свою болезнь — «иногда душевные изъяны творца помогают ему выразить нечто с исключительной силой»⁶⁷.

Если Режа/Менье сформулировал это кредо на примерах из изобразительного искусства, то Баженов высказал его применительно к литературе. Первая его статья об искусстве была посвящена декадентству. Как мы помним, российским декадентам он не симпатизировал, обвинив их в подражательности и амбициозности. В отличие от этого, его вторая статья об искусстве посвящалась писателям самой высокой пробы — Мопассану и Достоевскому⁶⁸. Баженов восхищался их талантом — не только литературным, но и талантом постижения человеческой души — и подошел к ним с гораздо большей осторожностью и уважением, чем к декадентам. Во французской версии эссе он извинялся за свой психиатрический анализ: «Если я и применил сейчас средства клинического исследования к сокровищам литературы — таким, как произведения Мопассана и Достоевского, то сделал это не из своего рода научного вандализма, а скорее из почтения и чувства, близкого к культу. Мы подошли к ним с уважением и остановились перед теми высшими и все еще не познанными интеллектуальными процессами, которые известны под именем поэтического вдохновения»⁶⁹.

Баженов начал свое эссе с того, что уже стало общим местом в отношении Достоевского: его почти мистической способности «достигнуть такого глубокого проникновения в тайники страдающей души и такого чуткого, яркого понимания даже крайних и, казалось бы, чудовищных умственных аномалий, которое и самой науке дается только путем накопления массы фактов, кропотливого, детального анализа и постепенного и медленного восхождения от заблуждения к истине»⁷⁰. В своих лекциях на Высших женских курсах он часто цитировал Достоевского, а его ассистент на курсах, Т.Е. Сегалов, посвятил болезни писателя целую диссертацию⁷¹. Предполагая, что прозрения Достоевского определялись личным опытом болезни, Баженов противопоставил его Эмилю Золя, который для работы над своими «натуралистическими» романами изучал медицинскую литературу. В отличие от Золя, перенесшего в свои произведения медицинские описания болезней, Достоевский якобы достиг своего понимания болезни без чтения литературы — путем «интуитивным». Баженов вспомнил старую характеристику, данную Достоевскому Белинским, — «нервический талант». Сам он стремился найти в произведениях писателя те «черты, которые… определялись бы именно болезненностью [его] дарования».