В это самое время Монгаку — недаром нрав у него был от рождения неукротимый! — затеял дело, которое ему вовсе не подобало бы затевать... Задумал он возвести на трон Второго принца, ибо сей принц отличался усердием в науках и превыше всего почитал справедливость. Пока жив был князь Ёритомо, осуществить замысел было, разумеется, невозможно, но когда в тринадцатый день третьей луны 10-го года Кэнкю, Ёритомо скончался, Монгаку тотчас же стал плести сеть заговора. Слух об этом просочился мгновенно, в жилище Монгаку в Инокуму, на Вторую дорогу, явились стражники, монаха схватили и сослали в далекий край, на остров Оки, не глядя на то, что было ему в ту пору уже за восемьдесят.

— Как бы ни было велико мое преступление, — сказал Монгаку, покидая столицу, — почему государь не оставил меня где-нибудь поблизости от столицы, а ссылает так далеко, в край Оки? Этот юный любитель клюшки[629] — его-то как раз и ждет неминуемая беда! Он сам в конце концов угодит в тот самый край, куда сейчас ссылают Монгаку!

Вчуже и то страшно было слышать эти слова! Бранные речи эти говорил Монгаку оттого, что сей государь больше всего на свете любил гонять мяч клюшкой, разукрашенной пестрыми нитями. Но не чудо ли, что когда в годы Сёкю сей государь учинил неудавшийся заговор, сослали его не куда-нибудь, а на тот самый остров Оки, хотя, казалось бы, в стране нашей Японии есть немало краев и земель! А там, на острове, бушевал гневный дух покойного Монгаку и, говорят, неотступно преследовал ссыльного государя!

Меж тем господин Рокудай — в монашестве звали его Самми-но Дзэндзи — пребывал в послушании на вершине Такао. «Он ученик Монгаку! Ученик такого человека, как Монгаку!.. — постоянно твердил властитель Камакуры. — Он обрил голову, но вряд ли обрил заодно и мятежную душу!» — И он приказал Сукэканэ схватить Рокудая и доставить к нему, на восток, в Канто, а потом велел Ясуцунэ Окабэ зарубить Рокудая у речки Тагоэ.

С двенадцати до тридцати с лишним лет прожил Рокудай на свете, уцелев только благодаря милосердию богини Каннон из Хасэ, — так говорили в народе. С его смертью прекратился род Тайра — на вечные времена!

ОКРОПЛЕНИЕ ГЛАВЫ[630]

Кэнрэймонъин, прежняя государыня, поселилась в окрестностях Ёсиды, у подножья Восточной горы Хигасияма. В давние времена тюнагон Кёэ, монах из Нары, выстроил здесь себе жилище. Уже много лет пустовала полуразрушенная обитель. Сад зарос высокой травою, кровля густо поросла синобу — травой воспоминаний... Исчезли плетеные бамбуковые завесы, открыв взору опочивальню, не стало укрытия от дождя и от ветра. Цветы по-прежнему цвели и благоухали, но никто не наслаждался их красотою, луна по-прежнему проливала свой свет, но никто не коротал ночи, любуясь ее сиянием...

За парчовыми завесами, на троне из драгоценных каменьев проводила некогда государыня свои дни; ныне же обитала в убогой лачуге, разлученная со всеми близкими, дорогими сердцу людьми. Вчуже и то горестно думать, как болело, наверное, ее сердце! Рыба, выброшенная на сушу, птица, утратившая гнездо... Даже временное свое жилище — корабль, игралище волн, — вспоминала она теперь с тоской и любовью!

В первый день пятой луны 1-го года Бундзи государыня постриглась в монахини. Передают, что обряд совершил преподобный Индзэй из храма Вечной Радости, Тёракудзи. Подношением духовнику, как предписывает обычай, стало одеяние покойного императора Антоку. Он носил его вплоть до смертного часа, и ткань еще хранила аромат его тела. Одежду эту — память о сыне — государыня привезла из далеких западных краев, чтобы не расставаться с нею до самой смерти, но теперь, не имея ничего пригодного для подношения Будде, со слезами достала заветное одеяние и отдала монаху, утешаясь мыслью, что постриг послужит вящему покою ее сына за гробом. Преподобный старец, не в силах вымолвить от волнения ни слова, удалился, утирая слезы рукавом своей черной рясы. Передают, что впоследствии он превратил эту одежду в хоругвь и поместил ее в храме Вечной Радости, перед изваянием Будды.

Пятнадцати лет государыня Кэнрэймонъин стала супругой императора, высочайшим указом ей было даровано звание — него, шестнадцати лет она удостоилась ранга императрицы[631]. По утрам помогала она супругу управлять государством, по ночам была при нем безотлучна. Двадцати двух лет родила она наследника-сына, когда он вступил на трон, ей пожаловали высокое звание инго и новое имя — государыня Кэнрэймонъин. Дочь Правителя-инока, Мать страны, она жила, окруженная величайшим почетом!

В этом году ей исполнилось двадцать девять лет, но была она по-прежнему прекрасна, как цветок персика или сливы, не увяла еще ее красота, подобная цветку лотоса. «Но к чему теперь беречь эти волосы, черные и блестящие, как крыло зимородка?» — решила она и, приняв постриг, отринула бренный мир, но, увы, покой не снизошел в омраченную горем душу! И мнилось ей — в какой бы из миров ни суждено ей было переселиться, никогда не забудет она страшного зрелища, когда у нее на глазах бросались ее родичи в море, когда утонула в волнах госпожа Ниидоно и юный император Антоку... «Почему, зачем моя жизнь-росинка до сих пор уцелела? Неужели лишь затем, чтобы изведать такое горе?» — неотступно думалось ей, и слезы лились рекой.

Навевая воспоминания о прошлом, благоухали цветы померанца — наверное, прежний хозяин посадил когда-то это дерево возле навеса кровли... С неба донесся голос горной кукушки[632], и государыня, вспомнив старинную песню, начертала ее на крышке прибора для туши:

Не у всех придворных дам хватило духа так бесстрашно погрузиться в пучину моря, как госпожа Ниидоно или Кодзайсё. Пленницами грубых самураев вернулись они на старое пепели-Ще, и все, молодые и старые, постриглись в монахини. Исхудавшие, чуть живые, ютились они теперь где придется — в расщелинах скал или на дне ущелий, в местах, о каких в прежние времена не могли бы даже помыслить! Покои, где некогда они обитали, исчезли в дыму пожаров, на месте родного крова простирались теперь луга, поросшие густою травою. Из прежних друзей и знакомцев никого не осталось... О скорбь! Так горевали, наверное, Лю и Жуань[633], когда, вернувшись из волшебной страны, повстречали вместо близких своих лишь потомков в седьмом колене!