— Только ты мог связаться с такой бестолочью, как тот итальянец, что угрожал Стронсону. Мне Мэгги о нем рассказала.
— Пожалуй, ты права, — сказал я. — Мне следовало бы попытаться понять мотивы, заставляющие меня поддаваться таким людям, как Кантабиле. Но ты только представь мои чувства, когда твоя дочь, прекрасная девушка, приходит и вытаскивает меня из тюрьмы — дочь женщины, которую я любил.
— Не будь сентиментальным, Чарли. Пожалуйста! — сказала она.
— Я должен сказать тебе, Наоми: я любил каждую твою клеточку. Я не видел в тебе ничего чуждого. Твои молекулы были и моими молекулами. Твой аромат — моим ароматом. И твоя дочь напомнила мне тебя — те же зубки, та же улыбка, все такое же, насколько я помню.
— Не увлекайся. Ты бы охотно женился на ней, правда, старый развратник? И хочешь узнать, дам ли я добро. Вот так комплимент — ты готов жениться на ней, потому что она напоминает меня. Да, она славная девочка, но тебе нужна женщина с сердцем такой величины, как стиральная машина, а моя дочь другая. В любом случае ты же все еще с той цыпочкой, которую я видела в баре, ну с той эффектной восточной красоткой, с большими темными глазами и фигуркой как раз для танца живота. Ведь так?
— Да, она очень эффектная женщина, и я все еще ее кавалер.
— Кавалер! Не понимаю, что с тобой происходит, — значительный серьезный умный человек мечется от женщины к женщине. Тебе что, делать нечего? Господи, неужели женщины никогда не морочили тебе голову пустыми обещаниями?! Неужели ты думаешь, что они на самом деле собираются поддерживать и утешать тебя? Как обещали?
— Но ведь они действительно обещали.
— У женщин срабатывает что-то вроде инстинкта, — сказала она. — Стоит рассказать, что тебе необходимо, и они тотчас заявят, что у них есть как раз то, что нужно, хотя раньше ни о чем таком и слыхом не слыхивали. И даже не обязательно врут. Просто они инстинктивно готовы принять мужчину любых типов, форм и размеров и уверены, что сумеют дать ему все, что только может ему понадобиться. Такие уж они есть. А ты мечешься в поисках женщины, похожей на тебя. Но такой зверушки не существует в природе. Даже эта твоя Демми не могла оказаться такой, какую ты ищешь. Но все девушки уверяют: «Твой поиск закончен. Остановись. Я — та, которая тебе нужна». И ты заключаешь контракт. Конечно, никто не в состоянии оправдать возложенные на него надежды, и все чертовски страдают. Ну, а Мэгги — не твой тип женщины. Кстати, почему ты не расскажешь мне о своей жене?
— Не вводи меня в искушение. Лучше налей еще чашечку.
— Какое искушение?
— Искушение? Искушение пожаловаться. Я мог бы рассказать тебе, как плохо Дениз воспитывает детей, как бросает их при малейшей возможности, как она заставила суд связать меня по рукам и ногам и науськивает адвокатов ободрать меня как липку, и прочее, и прочее. Вот такая История, Наоми. История, которая могла бы стать произведением искусства, прекрасной повестью об еще одной печальной судьбе. Гумбольдт — тот поэт — разыгрывал страницы своей Истории на глазах всего Нью-Йорка. Но такие Истории, как правило, оказываются плохим искусством. Как будут выглядеть все эти жалобы и претензии, когда душа перенесется во Вселенную и бросит взгляд назад, на юдоль земных страданий?
— Ты изменился только физически, — сказала Наоми. — А говоришь точно так же, как раньше. Что ты подразумеваешь под словами «душа перенесется во вселенную»?.. Когда я была необразованной девочкой и любила тебя, ты проверял свои идеи на мне.
— Одно время я зарабатывал себе на жизнь тем, что писал за людей воспоминания, и обнаружил, что ни один американец, добившийся успеха, никогда не совершал серьезных ошибок, ни один из них не грешил, что скрывать им абсолютно нечего, и при этом среди них нет ни одного лжеца. Они используют распространенный метод — прячутся за откровенностью, маскируя двуличие показной честностью. Человек, нанявший писателя, натаскивает его до тех пор, пока тот сам во все не поверит. Прочти автобиографию любого великого американца, Линдона Джонсона, например, и ты увидишь, с какой преданностью пишут его Историю биографы, прошедшие промывку мозгов. Множество американцев…
— Да бог с ним, с этим множеством американцев, — перебила Наоми.
Какой безмятежной казалась она здесь, в кухне, с улыбкой на губах, с полными руками, скрещенными на груди, в комнатных тапочках. Я не переставал повторять, каким блаженством было бы спать рядом с нею все эти сорок лет, и что таким образом мы могли бы победить смерть, и прочее, и прочее. Вот только сумел бы я выдержать это в действительности? По правде говоря, с каждым годом я становился все привередливее. Поэтому сейчас я чувствовал, что обязан честно ответить себе на щекотливый вопрос: смог бы я на самом деле обнимать эту увядшую Наоми и любить ее до конца? Выглядела она не очень. Биологические бури сильно потрепали ее (развивающийся дух всегда изнашивает физическое тело). И все же этот вызов я сумел бы принять. Да, сумел бы. Прежние чувства продолжали бы работать. Каждой своей молекулой она оставалась все той же Наоми. Каждая клеточка ее полных рук оставалась клеточкой прежней Наоми. Очарование ее маленьких зубок все еще трогало мое сердце. А манера растягивать слова оказывала такое же магическое действие, как и раньше. Духи Личности хорошо потрудились над нею. Я понял, что Анима, как назвал ее К. Г. Юнг, сохранилась. Та самая душа-двойник, недостающая половинка, описанная Аристофаном в «Пире".
— Так ты собираешься в Европу вместе со своей молодой подружкой? — поинтересовалась она.
Я изумился:
— Кто тебе сказал?
— Я как-то случайно столкнулась с Джорджем Свибелом.
— Хотел бы я, чтобы Джордж не трепался о моих планах на каждом углу.
— Да брось ты, мы же знаем друг друга всю жизнь.
— Слухи дойдут до Дениз.
— Думаешь, у тебя еще есть секреты от этой женщины? Да она видит сквозь стальную стену, а ты уж никак не стальная стена. Ей даже не нужно просчитывать твои намерения, достаточно представить, чего хочет от тебя эта молодая дама. Зачем ты дважды в год ездишь в Европу с этой девицей?
— Она пытается найти своего отца. Ее мать не уверена, какой из двух мужчин… А прошлой весной я ездил в Лондон по делу. И мы заодно заглянули в Париж.
— Ты, наверное, чувствуешь себя там как дома. Французы произвели тебя в рыцари. Я сохранила вырезку из газеты.
— У меня самое низшее из рыцарских званий.
— Скажи, путешествия с шикарной большой красивой куклой льстят твоему тщеславию? Как она себя чувствует среди твоих высокопоставленных европейских друзей?
— Ты знаешь, что пел Вудро Вильсон во время свадебного путешествия с Эдит Боллинг[322]? «О, прекрасная куколка!» Проводник спального вагона как-то утром видел, как он танцует и напевает.
— Вечно ты найдешь какой-нибудь этакий факт.
— А ведь он один из наших самых достойных президентов, — добавил я.
— Нет, за границей Рената не произвела фурора среди женщин. В Лондоне я повел ее на званый обед, и хозяйка нашла ее ужасно вульгарной. И совсем не из-за бежевого кружевного прозрачного платья. И не из-за макияжа, форм или энергии жизни, которую она излучает. Просто она оказалась чемпионом по боксу в компании паралитиков. Зато министр финансов пришел от Ренаты в восторг. И даже сравнил ее с одной из виденных им в Прадо женщин, удостоившихся кисти великого испанского мастера. Но дамы обошлись с нею грубо, и она потом плакала, причитая, что все дело в том, что мы не женаты.
— Держу пари, на следующий день ты накупил ей взамен великолепных нарядов на кругленькую сумму. Но каким бы ты ни был, я ужасно рада видеть тебя. Ты просто лапушка. Твой приход — настоящий бальзам на душу простой бедной женщины в летах. Выполнишь одну мою прихоть?
— Конечно, Наоми, если это в моих силах.
— Я любила тебя, но вышла замуж за обычного чикагского парня, потому что никогда толком не понимала, о чем ты говоришь. Мне ведь было только восемнадцать. Теперь, когда мне пятьдесят три, я часто спрашиваю себя, буду ли я сегодня понимать тебя лучше? Поговори со мной так, как разговариваешь со своими умными друзьями, а еще лучше — как с самим собой. Вот, например, тебе сегодня в голову приходила какая-нибудь важная мысль?
