— Вы уверены? Вы не могли забыть?

— О чем вы, господин Ситрин?

— Короче говоря, — сказал я, — только один вопрос: нахожусь ли я в Мадриде как ваш гость?

— Насколько я знаю, нет.

— Простите?

Я внезапно покрылся холодным потом и залез вместе с телефоном на кровать за задернутой занавеской.

— Это испанское выражение, — ответил я, — наподобие malentendu1 или «положение нормальное, идем ко дну», то есть опять надули. Извините, что не сдержался. Просто у меня стресс.

— Надеюсь, вы будете столь любезны, чтобы объяснить все в письме, — сказал мистер Стюарт. — Вы сейчас работаете над книгой? Вы же знаете, нас бы это заинтересовало.

— Нет, нет, я ничего не пишу.

— Но если бы вы начали…

— Я напишу вам письмо, — перебил я. — За звонок-то платить мне.

Разъярившись не на шутку, я снова попросил оператора соединить меня с Ренатой. «Скажу этой сучке пару ласковых», — кипел я. Но Милан ответил, что Рената съехала и не оставила адреса. К тому времени, как я добрался до Ретиро, собираясь отвести душу, отводить было уже нечего. Тогда я решил прогуляться и поразмышлять. И пришел к тому же выводу, что и в кабинете судьи Урбановича. Что проку, если бы я обругал Ренату? Яростные обличительные речи, идеальная логика и зрелость суждений, полных праведного гнева, божественно звучат у Шекспира, но мне они не принесут ни малейшей пользы. Мне все еще хотелось высказаться, но недоставало головы, на которую можно было бы обрушить свои страстные излияния. Рената не захотела бы их выслушивать, ее мысли были заняты другим. Как бы там ни было, она доверила мне Рохелио и в какой-нибудь удобный момент пришлет за ним. Отправив меня таким образом в отставку, она, возможно, оказывала мне услугу. По крайней мере, она, вероятно, так считала. Мне следовало давным-давно жениться на ней. Я обманул ее доверие, оскорбил колебаниями, так что вполне справедливо, что меня оставили присматривать за ребенком. Кроме того, думаю, дамы учли и то, что ребенок свяжет меня по рукам и ногам и не даст пуститься в погоню. Не то чтобы я собирался кого-то преследовать. Я не мог этого себе позволить. Прежде всего потому, что «Риц» выставил мне огромный счет. Сеньора много звонила в Чикаго: поддерживала связь с каким-то молодым мастером по ремонту телевизоров, своим нынешним кавалером. Кроме того, Рождество в Мадриде, учитывая болезнь Роджера и подарки, изысканный обед и плащ для Ренаты, сократили мои фонды почти втрое. В течение многих лет после успеха «Фон Тренка», или примерно с того времени, как погибла Демми Вонгел, я тратил деньги без счета и кутил напропалую, но теперь пришло время вспомнить жизнь в меблированных комнатах. Если я останусь в «Рице», мне придется нанять гувернантку. Но это никак невозможно. Я находился на грани банкротства. Лучшее, что можно было придумать, — переехать в pension.

Но придется как-то объяснять наличие ребенка. Назовись я его дядей, это вызовет подозрения. Сказать, что я его дедушка, и мне придется вести себя соответственно. Самый оптимальный вариант — вдовец. Рохелио называл меня Чарли, но для американского ребенка это естественно. Кроме того, мальчик в некотором смысле действительно осиротел, а я, без преувеличения, лишился близкого человека. Я купил траурную повязку на рукав, несколько очень симпатичных черных шелковых галстуков и черный костюмчик для Рохелио. Отнес в американское посольство вполне правдоподобное заявление об утере паспорта. По счастливому стечению обстоятельств этим вопросом ведал юноша, который читал мои книги о Вудро Вильсоне и Гарри Гопкинсе. Он закончил Корнельский университет по специальности «история» и однажды слушал мой доклад на заседании Американского исторического общества. Я рассказал ему, что моя жена умерла от лейкемии, а бумажник с документами украли в мадридском автобусе. Парень подтвердил, что этот город печально известен изобилием карманников.

— Карманники, переодетые священниками, прячут добычу под сутаны. И как ловко! Испанцы хвастают, что Мадрид — мировой центр щипачей. Но давайте сменим тему — вы, наверное, собираетесь прочесть лекцию для Информационного Агентства США?

— Нет, я слишком подавлен своим горем, — ответил я. — Кроме того, я занимаюсь здесь исследованиями. Готовлю книгу об испано-американской войне.

— Моей семье приходилось сталкиваться с лейкемией, — грустно сказал он. — Такая долгая и мучительная смерть совершенно подкашивает родственников.

Хозяйке пансиона «Ла Рока» я сказал, что мать Роджера сбил грузовик, когда она переходила улицу в Барселоне.

— Какой кошмар!

— Да, — вздохнул я. Я тщательно готовился, сверяясь со словарем, поэтому смог без запинки произнести следующую фразу: — Моя бедная жена — ее грудь была раздавлена, лицо обезображено, легкие лопнули. Она умерла в муках.

Лейкемии, решил я, Ренате будет маловато.

В пансионате жили компанейские люди. Кто-то говорил по-английски, кто-то по-французски, так что можно было общаться. Я познакомился с армейским капитаном, с его женой и с несколькими дамами из датского посольства. Самая привлекательная из них — блондинка лет пятидесяти — немного прихрамывала. Подчас даже острое личико и выступающие вперед зубы могут оказаться приятным сочетанием, и она выглядела довольно мило, несмотря на то, что была, кажется, даже немного горбатой, а под истончившейся кожей на висках уже просвечивали жилки. Эта женщина принадлежала к тем сильным личностям, что вечно приковывают к себе внимание присутствующих в столовой или гостиной не потому, что много и умно говорят, а потому, что умеют убедить окружающих в своем превосходстве. Ну, а персонал — горничные, бывшие по совместительству официантками, — вел себя очень дружелюбно. Траурный цвет давно утратил свое символическое значение на протестантском севере. Но в Испании траур все еще уважают. Черный костюм маленького Рохелио оказался даже более эффектным, чем мой носовой платок с черной каемкой и повязка на рукаве. Когда я кормил мальчика обедом, мы оказывались в центре внимания. Я привычно резал мясо для Роджера. В Чикаго мне частенько приходилось это делать. Но здесь, в маленькой столовой с глухими стенами, это почему-то потрясало — материнские навыки американца трогали здешних постояльцев до глубины души. Моя забота о Роджере, должно быть, выглядела невыносимо печально. Женщины бросались мне помогать. Я включил в список своих расходов empleadas del hogar1. Через несколько дней малыш уже говорил по-испански. По утрам он ходил в детский сад. Каждый вечер одна из горничных гуляла с Роджером в парке. А я мог бродить по Мадриду или размышлять, лежа в постели. Жизнь текла вполне размеренно. Но абсолютного покоя в таких обстоятельствах ждать не приходилось.

Не о такой жизни я грезил в плюшевом кресле «Боинга-747», проносясь над глубинами атлантических вод. Тогда я говорил себе, что пузырек воздуха в запаянной ампуле плотницкого уровня можно вернуть в центр. Теперь же я сомневался даже в том, а был ли вообще этот пузырек. Ну, и еще Европа. Сегодня она уже не так сильно притягивает американских интеллектуалов. Ни к чему хорошему она мир не привела. Только ограниченный человек (такой, как вульгарная девка, Рената — если не ходить вокруг да около) может приехать сюда, питая серьезные надежды приобщиться к культуре. Надежды, которыми пестрят женские журналы мод. Впрочем, должен признаться, что на этот раз я тоже ехал в Испанию в поисках высоких идеалов или остатков этих идеалов. Когда-то здесь создавались шедевры, вдохновленные высоким духом. И остатки святости и святого искусства сохранились здесь до сих пор. На углу Двадцать шестой и Калифорния-стрит или в чикагском Плейбой-клубе не полюбуешься на святого Игнатия, святую Терезу, Иоанна Крестителя, Эль Греко и Эскориал. Только вот Сеговия так и не разжилась маленькой семьей Ситринов во главе с Папочкой, занятым отделением сознания от его биологического основания, и сексуально восторженной Мамочкой, приторговывающей антиквариатом. Рената слишком грубо оттолкнула меня и слишком глубоко задела при этом мое человеческое достоинство. Кстати, траур, который я носил, помог мне в какой-то степени восстановиться. Черные одежды склоняли испанцев к дружелюбию и учтивости. Скорбящий вдовец и бледненький американский сирота задевали за живое продавцов на рынке, а особенно женщин. В пансионе нами заинтересовалась секретарь датского посольства. Она и сама была очень бледная, но ее бледность имела совершенно иное происхождение, чем у Роджера. Лицо этой дамы отличалось страшной худобой и чахоточной бледностью, так что помада на ее губах буквально пламенела. После обеда она подкрашивала губы с каким-то странным ожесточением. И все же в ее намерениях не было ничего плохого. Как-то в воскресенье после обеда я совсем расклеился, и она пригласила меня прогуляться. Надела похожую на колокол или ведро шляпку, и мы стали медленно прохаживаться, так как у нее болело бедро. И вот, ковыляя рядом со мной по дорожке в празднично одетой толпе, она завела разговор о скорби.