Тут Рената кривила душой. Эта замечательная женщина, милая моему сердцу тем, что была, с библейской точки зрения, нечистой, наполнила мою жизнь волнующими отступлениями от правил и попранием законов. Если Флонзалей, оскверненный работой с покойниками, столь же мил ее сердцу, почему она не говорит об этом прямо? Как я понял, по пункту В. — а Рената никогда не говорила, что подразумевает под этим, — за Флонзалеем числились все те качества, которыми не мог похвастаться я. Это глубоко задело меня, до боли в сердце. Как говорили раньше, она ранила меня в самое уязвимое место. Впрочем, скорее всего, она не утруждала меня изложением рациональных обоснований преимуществ Флонзалея, чтобы побольнее ударить того, кого бросила. Я знал множество чикагских дельцов-мыслителей и достаточно часто слышал философствования богачей. Мне известны эти последователи Бернарда Шоу, их речи можно услышать в обеденные часы на Лейк-шор-драйв: они хотели бы сделать Флонзалея неприкасаемым, мусорщиком, только он унесет их золото с собой в вечность и станет здесь Принцем — без чего я прекрасно обходился. И все же Рената — удивительная женщина. Естественно, она хотела покрасоваться передо мной, показать, как хорошо она устроилась. Я потерял удивительную женщину. Без Ренаты я страдал. Она промаршировала мимо в сапогах и плюмаже, в буквальном смысле, и оставила меня в отчаянии разбираться, что и как и как и что делать. А еще — пытаться разгадать, что скрывается под В.

«Ты всегда говорил, будто твоя жизнь сложилась так необычно, что ты не можешь судить о желаниях других людей. Но на самом деле ты не разбираешься в людях, не понимаешь, чего они хотят, — как не понял, что я хотела только стабильности, — и никогда не поймешь. Ты выдал себя, когда рассказал мне, как попытался проникнуть в душу маленькой Мэри при покупке десятискоростного велосипеда и потерпел неудачу. Что ж, на некоторое время я отдаю тебе Роджера. Присмотри за ним пока, изучи его желания. Сейчас тебе нужен именно он, а не я. Мы с Флонзалеем собираемся в Северную Африку. На Сицилии не так тепло, как я люблю. Хочу предложить тебе, раз уж ты пытаешься разобраться в чувствах, поразмыслить на досуге над своими отношениями с друзьями: Сатмаром, Свибелом и Такстером. Твое пристрастие к Фон Гумбольдту Флейшеру ускорило крах наших отношений».

Когда именно она пришлет за мальчиком, Рената не написала.

«Я не могу понять, почему ты, думая, что послан на Землю с особой целью, цепляешься за идею обрести счастье с женщиной или в счастливой семейной жизни. Это либо тупая наивность, либо последнее слово в безумии. Ты, действительно умнейший человек, встречаешь женщину, по-своему умную, и при этом заявляешь, что хочешь всего лишь нежности. Что же, ты сумел окружить меня теплом и очарованием так, что я верила, что была для тебя желанной и нужной. Всегда твой нежный друг». Листок закончился, и письмо тоже.

Читая, я не мог сдержать слез. В ту ночь, когда Рената закрыла передо мной дверь, Джордж Свибел говорил о том, как сильно уважает меня за способность страдать от любви в таком возрасте. Сказал, что снимает передо мной шляпу. Но это было виталистическое, юношеское отношение к жизни, вызывавшее презрение Ортеги[410], мадридского философа, «Современную тему» которого я как раз читал. Я согласен с ним. И все же в плохонькой спальне третьеразрядного пансиона я вел себя как впавший в детство старый дурень. Моя лысина разрасталась, морщин прибавилось, брови топорщились длинными седыми волосками. Я превратился в брошенного чудаковатого старикашку, позорно пускающего слюни от обиды на красивую шлюху. Я забыл, что мог бы быть Всемирно-Исторической Личностью (своего рода), что, возможно, мне суждено покончить с интеллектуальным сумасбродством нашего времени или сделать что-то такое, что поможет человеческому духу вырваться из гробницы собственного сознания. Если рассматривать побег Ренаты с Флонзалеем, возившимся с трупами, как проявление ее собственных суждений, окажется, что она не слишком задумывалась над моими устремлениями. Наплакавшись вволю, я посмотрел на часы и понял, что минут через пятнадцать с прогулки вернется Роджер. Мы договаривались поиграть в домино. Жизнь поворачивает вспять неожиданно. И вот ты снова садишься за школьную парту. Дожив до шестидесяти, приходится начинать все сначала и учиться понимать желания других. Любимая женщина по зрелом размышлении меняет течение своей жизни и идет своим путем в Марракеш или куда-то еще. Ей не нужен путь, усыпанный розами. Где она ни ступит, розы расцветут и так.

Она, конечно же, права. Встречаясь с ней, я напросился на неприятности. Но почему?! Может быть, смысл таких неприятностей в том, чтобы заставить меня углубиться в царство необычных, но необходимых мыслей. Одна из таких необычных мыслей возникла сейчас. И суть ее в том, что красота такой женщины, как Рената, не вполне уместна. И несвоевременна. Ее физическое совершенство куда больше соответствует античной Греции или Высокому Возрождению. А почему этот тип красоты исторически обречен? Потому что он корнями уходит в те времена, когда человеческий дух только начал отделять себя от природы. До этого момента человеку не приходило в голову считать себя чем-то самодовлеющим. Он не отделял себя от природы, оставаясь ее частью. Но с пробуждением разума человек отгородился от нее. Как самостоятельная личность он посмотрел вокруг и увидел сияющую красоту внешнего мира и красоту человеческую. То был священный момент истории — золотой век. Много веков спустя Возрождение попыталось вернуть в мир это первичное чувство красоты. Только было уже слишком поздно. Разум и дух ушли вперед. Начал развиваться новый тип красоты, более сокровенный. Красота внутренняя, прославленная в живописи и поэзии романтизма, следствие свободного союза человеческого духа с духом природы. Так что Рената — своеобразный фантом. А моя страсть к ней — страсть антиквара. Кажется, она и сама это понимала. Посмотрите, как она кривлялась и фиглярничала. Античная красавица или богиня Боттичелли не станет курить сигары. Не сделает ни одного вульгарного жеста даже в ванной. Не заявит во всеуслышанье в картинной галерее: «У этого художника яйца на месте». Она просто не умеет так говорить. Но как жаль! Как мне не хватает Ренаты! Что за прелестная женщина эта плутовка! Хотя она — пережиток прошлого. Я не могу утверждать, что новый тип внутренней красоты присущ мне. Я всего лишь тупоголовый старый дурень. Но я слышал об этой красоте и знаю, что она грядет. Только вот что с ней делать? Я еще не знаю. Тогда я ждал Роджера. Он мечтал поиграть в домино. А я, усевшись напротив с костяшками в руках, мечтал увидеть в лице ребенка проблеск очарования его матери.

Явилась худая датчанка, Ребекка Волстед, и мы пошли в Ретиро. Я шел медленно, а она ковыляла рядом в надвинутой на лоб шляпке-колпаке. На бледном, почти прозрачном лице мелькали горькие гримаски. Она пристала ко мне с подробными расспросами. Интересовалась, почему я так долго просидел в своей комнате. Видно, считала, что я ею пренебрег. Не в социальном смысле. Вел я себя вполне дружелюбно. Я пренебрег ею — ну, в прямом смысле. Казалось, она хотела сказать, что если бы я предался страсти с ней в постели, она сумела бы, хоть с больным бедром, хоть со здоровым, излечить меня от любых страданий. Но жизнь все-таки чему-то меня научила, и я понимал, что стоит принять ее предложение, и все будет наоборот — я получу еще одного (и, возможно, сумасшедшего) нахлебника, и только.

— Что вы целыми днями делаете в своей комнате?

— Мне нужно ответить на огромное количество писем.

— Полагаю, вам нужно сообщить людям о смерти вашей жены. Как она умерла?

— Она умерла от столбняка.

— Знаете, мистер Ситрин, я потрудилась посмотреть информацию о вас в справочнике «Кто есть кто в США».

— Зачем вам это понадобилось?

— Не знаю, — сказала она. — Интуиция. Ну, прежде всего, хоть у вас американский паспорт, вы ведете себя совсем не так, как настоящий американец. Я почувствовала, что вы не простой человек.