— Не пойдет.

— Если твои друзья захотят посмотреть оригинал, пусть приезжают ко мне в Мадрид.

— Ну ты и доставучий, — вздохнул Кантабиле. — Мне уже хочется лезть на стену, — он бросил на меня яростный взгляд. А потом предпринял новую попытку сохранить благоразумие: — Помнится, у Гумбольдта остался какой-то родственник? Я спрашивал у Кэтлин. Старенький дядя на Кони-Айленде.

А я и забыл про Вольдемара Уолда! Бедный старик, тоже живет среди кухонных запахов, в жуткой комнатушке. Безусловно, его надо было спасать из дома престарелых.

— Да, у него есть дядя, — подтвердил я.

— А как же его интересы? Послать их к черту только потому, что не любишь Париж? Заплатишь горничной, чтобы присмотрела за ребенком. Это большое дело, Чарли.

— Ладно, наверное, я должен ехать, — сдался я.

— Вот разумные слова.

— Пойду сложу вещи.

И мы полетели. Тем же вечером мы с Кантабиле, раздобыв билеты, ожидали на Елисейских полях, пока нас впустят в огромный кинотеатр рядом с рю Марбеф. Даже для Парижа погода была скверной. Шел мокрый снег. Я чувствовал, что одет слишком легко, что подметки на туфлях протерлись и я промочил ноги. Очередь оказалась довольно плотной, молодежь веселилась, но мы с Кантабиле раздражали друг друга. Запечатанный конверт Гумбольдта заперли в гостиничной камере хранения, а мне выдали номерок. Вот из-за этого латунного кружочка Ринальдо со мной и повздорил. Он намеревался положить номерок в свой карман в знак того, что является моим законным представителем.

— Отдай номерок мне, — требовал он.

— Не отдам. Чего ради?

— У меня он будет в большей сохранности. Это моя работа.

— Я сам справлюсь.

— Будешь вытаскивать платок и потеряешь его, — кипел Ринальдо. — Ты никогда не думаешь о том, что делаешь. Ты рассеянный.

— Номерок будет у меня.

— И с контрактом ты повел себя мерзко. Даже не прочитал, — пробурчал он.

По шляпе и по плечам барабанили льдинки. Повсюду витал ненавистный мне запах французских сигарет. Над нами висела огромная освещенная реклама с изображением Отуэя в роли Кальдофредо и итальянской актрисы Сильвии Соттотутти, или что-то в этом роде, в роли его дочери. В какой-то степени Кантабиле оказался прав: любопытное переживание — стоишь под мокрым снегом никому не известным источником всеобщего внимания, и появляется ощущение, будто где-то рядом бродит призрак. После двух месяцев мадридского уединения здесь, в туманном блеске Елисейских полей, среди кружащихся снежных комьев я чувствовал себя вероотступником. В мадридском аэропорту я купил «Интимные дневники» Бодлера, чтобы почитать в самолете и защититься от бесконечной болтовни Кантабиле. У Бодлера нашелся любопытный совет: если вы получили письмо от кредитора, напишите пятьдесят строчек о каком-нибудь далеком от земного предмете, и вы спасены. То есть подразумевалось, что vie quotidiente гонит нас прочь от земли, но еще более глубокий смысл в том, что настоящая жизнь протекает на границе между здесь и там . Настоящая жизнь — это мост между здесь и там . Вот Кантабиле, например, целиком и полностью здесь и поминутно подтверждает это. Сейчас он скандалил. Его трясло из-за того, что я не отдал ему номерок. Он едва не сцепился с ouvreuse2, которая показала нам наши места. Она возмутилась смехотворными чаевыми, которые дал ей Ринальдо. Взяла Кантабиле за руку и шлепнула монетку ему на ладонь.

— Ах ты, сука! — взвился Ринальдо и хотел было броситься за ней по проходу.

Я его удержал:

— Успокойся!

Я снова оказался среди французской публики. В прошлом году в апреле мы с Ренатой ходили в этот же кинотеатр. А до того я был в Париже в 1955 году. Но быстро понял, что это место не для меня. Я не мог удовольствоваться теми крохами любви, что достаются здесь иностранцам; тогда я еще не отошел после смерти Демми. Впрочем, время для таких воспоминаний было неподходящим. Начинался фильм. Кантабиле прошептал:

— Проверь карман, номерок еще там? Если ты его потерял, нам крышка.

— Он на месте. Успокойся, — ответил я.

— Дай его мне, чтобы я мог спокойно посмотреть фильм, — попросил он.

Это требование я пропустил это мимо ушей.

Грянула музыка, и фильм начался. Пошли кадры в стиле хроники двадцатых годов: вот первое покорение Северного полюса Амундсеном и Умберто Нобиле, они на дирижабле перелетают из Скандинавии на Аляску. В фильме снялись превосходные комедийные актеры, прекрасно подобранные. Я получал огромное удовольствие. Великолепное зрелище. Мы смотрели, как папа благословляет экспедицию, как Муссолини произносит с балкона речь. Конкуренция между Амундсеном и Нобиле перерастает во вражду. Девочка вручает Амундсену букет

— Нобиле вырывает его. Амундсен отдает приказы — Нобиле их отменяет. На дирижабле норвежцы пререкаются с итальянцами. Постепенно за этой ретроспекцией обнаруживается старый Кальдофредо, живущий в древней сицилийской деревушке. Воспоминания накладываются на повседневную жизнь дружелюбного старичка, любимого детьми мороженщика и любящего отца Сильвии Соттотутти. В молодости Кальдофредо вместе с Нобиле участвовал в двух полярных перелетах. Третий, которым руководил один Нобиле, закончился трагедией. Дирижабль разбился над арктическим морем. Экипаж расшвыряло по льдинам. Те, кто выжил, посылали радиограммы, и русский ледокол «Красин» поспешил им на помощь. Пьяный в дым Амундсен получает телеграмму с сообщением о катастрофе на очередном банкете — если верить Гумбольдту, который знал все и вся, этот норвежец пил как сапожник. Амундсен тут же объявляет, что организует экспедицию по спасению Нобиле. Все шло в точности, как мы придумали много лет назад в Принстоне. Амундсен нанимает самолет. Ругается с французским пилотом, который предупреждает, что самолет опасно перегружен. Но Амундсен приказывает взлетать, несмотря ни на что. Самолет падает в море. Меня потрясло, насколько сильной оказалась комедийная трактовка сцены катастрофы. Я вспомнил, что мы с Гумбольдтом никак не могли договориться именно по этому эпизоду. Гумбольдт настаивал, что эпизод должен быть максимально смешным. Тут так и было. Самолет тонул. И тысячи людей смеялись. Интересно, понравился бы Гумбольдту этот фильм?

Следующая часть фильма была моей. Это я провел исследование и написал сцены, в которых спасенный Кальдофредо в ярости мечется по палубе «Красина». Грех каннибализма слишком тяжел для него, он не может его вынести. К неописуемому удивлению русского экипажа, он ведет себя как безумец, выкрикивает какую-то чушь. Огромным ножом Кальдофредо кромсает стол, пытается выпить крутой кипяток, бьется головой о переборки. Матросы с трудом связывают его. Корабельный доктор, движимый подозрением, делает Кальдофредо промывание желудка и под микроскопом обнаруживет человеческие ткани. Это я написал большой эпизод, где Сталин приказывает выставить на Красной площади банку с содержимым желудка Кальдофредо под громадными транспарантом, бичующим людоедский капитализм. Это я обрисовал бешенство Муссолини при этом известии и спокойствие только что отобедавшего в Белом доме Кальвина Кулиджа, собравшегося часок соснуть. Я! Все это родилось в моей голове в Принстоне, штат Нью-Джерси, двадцать лет назад. Правда, это не слишком большое достижение. Оно не разнеслось эхом по всем пределам вселенной. Оно не побороло жестокость и бесчеловечность, не сделало мир чище и ни от чего его не уберегло. И все же что-то в этом было. Фильм доставлял удовольствие сотням тысяч, миллионам зрителей. Конечно, фильм великолепно поставили, и Джордж Отуэй блестяще сыграл роль Кальдофредо. Этот Отуэй, англичанин лет тридцати пяти, сильно напоминал Гумбольдта. Когда я глядел, как он кидается на стены каюты, точно спятившая мартышка в обезьяннике, как с душераздирающим безумством бьется о переборки, меня пронзила мысль, что точно так же, наверное, Гумбольдт сражался с полицией, когда его силой увозили в «Бельвю». Ах, бедный Гумбольдт, воинственный разгневанный рыдающий вопящий Гумбольдт. Расцвет, погубленный в зародыше. Какие краски не открылись миру, завянув у него в груди. Сверхъестественное сходство между мечущимся по каюте Отуэем и Гумбольдтом оказалось непереносимым, и я всхлипнул. А зал затрясся в восторженном хохоте. Кантабиле шепнул мне на ухо: