— Хотел бы я знать, какого черта вы так радуетесь, — поинтересовался Сроул.

— Просто вспомнил кое-что.

— Везет же вам с хорошими воспоминаниями.

— Когда же мы наконец зайдем? — спросил я.

— Когда выйдет другая сторона.

— А, так, значит, Дениз и Пинскер беседуют сейчас с Урбановичем? Тогда я пойду присяду, у меня устали ноги.

Эти миляги Томчек и Сроул успели мне осточертеть. Мне нисколько не хотелось общаться с ними в ожидании, когда нас вызовет судья. Еще немного, и я не выдержу. Они утомляли меня слишком быстро.

Я с облегчением расположился на деревянной скамье. Книги у меня с собой не было, поэтому я воспользовался передышкой, чтобы немного помедитировать. Объектом медитации я избрал цветущий розовый куст. Я часто вызывал в памяти этот образ, а иногда он появлялся сам собой. Густой ветвистый куст, весь покрытый небольшими темно-красными цветками и молодыми блестящими листьями. В данный момент у меня в голове вертелось одно слово «роза» — «роза», и больше ничего. Я строил образы: ветви, корни, упругая пышность новых побегов с отвердевающими выступами шипов, и все, что мог вспомнить из ботаники, — флоэма ксилема камбий хлоропласты почва вода химические вещества; я пытался представить себя растением, понять, как из зеленой крови рождается красный цветок. Ах да, молодые побеги на розовых кустах всегда красные и только потом зеленеют. Я в мельчайших подробностях представил розовый бутон, его сомкнутые, закрученные в спираль лепестки, едва заметный беловатый пушок на красном фоне; увидел, как бутон медленно раскрывается, обнажая тычинки и пестик. Я всей душой сосредоточился на этом видении и погрузился в цветы. И тогда я увидел рядом с цветами человеческую фигуру. Растения, утверждает Рудольф Штейнер, выражают чистый невозмутимый закон роста, а на людей, стремящихся к высшему совершенству, возложена более тяжелая ноша — инстинкты, желания, эмоции. И, значит, жизнь куста есть сон. А человечество пытает счастья, живя страстями. И ставка здесь на то, что высшие силы души способны очиститься от страстей. Очистившись, душа сможет возродиться в новой, более совершенной форме. Красный цвет крови — символ очищения. Но даже если все не так, мысли о розах всегда погружали меня в состояние, близкое к блаженству.

Немного позже я сосредоточился на другом предмете. Я вспомнил старый железный закопченный фонарный столб, какие стояли в Чикаго лет сорок назад, — фонарь с плафоном, похожим на шляпу тореадора или на оркестровую тарелку. Ночь, метель. Я, маленький мальчик, смотрю из окна спальни. Воет ветер, и снег ударяется в железный фонарь, а под ним кружатся розы. Штейнер предлагает для медитаций крест, увитый розами, но я, возможно, из-за иудейского происхождения, предпочитал фонарь. Объект не имеет значения, когда вы покидаете чувственный мир. Покинув чувственный мир, можно ощутить, как пробуждаются те части вашей души, которые раньше никогда не бодрствовали.

Я уже довольно далеко продвинулся в этом умственном упражнении, когда из кабинета судьи вышла Дениз и, миновав вращающуюся дверь, направилась ко мне.

Невзирая на многочисленные неприятности, которые устраивала мне Дениз, глядя на эту женщину, мать моих детей, я частенько вспоминал высказывание Сэмюэла Джонсона о красавицах: они могут быть глупыми, могут быть порочными, но их красота сама по себе достойна уважения. А Дениз достались большие фиалковые глаза, тонкий нос и кожа с нежным пушком, заметным только при определенном освещении. Волосы, поднятые наверх, чересчур утяжеляли ее головку. Не будь Дениз красавицей, в глаза бросилась бы несоразмерность черт. Одно лишь то, что она не сознавала избыточной тяжести прически, временами казалось лишним доказательством, что у нее не все дома. Даже в суде, куда она затащила меня своим иском, Дениз искала общения. Сегодня она оказалась необычайно довольной, и я заключил, что ее разговор с Урбановичем удался. Уверенность, что она вот-вот положит меня на обе лопатки, дала выход ее привязанности. Ибо она обожала меня.

— Ага, ты ждешь? — спросила она высоким дрожащим голосом, слегка запинаясь, но достаточно воинственно. На войне слабый никогда не понимает, как сильно он бьет по противнику. Впрочем, настолько слабой она не была. За нее стоял весь общественный строй. Но Дениз всегда чувствовала себя слабой и обремененной. Даже подняться с постели, чтобы приготовить завтрак, оказывалось для нее едва ли не неподъемным делом. Поймать такси, чтобы съездить в парикмахерскую, тоже непосильный труд. Прекрасная головка слишком обременяла прекрасную шейку. Итак, вздохнув, Дениз присела рядом со мной. В последнее время она явно не заглядывала в салон красоты. С прореженной парикмахером прической она не выглядела такой большеглазой и глуповатой. На чулках ее я заметил дыры — в суд она всегда являлась в каких-то лохмотьях.

— Я совершенно выдохлась, — сообщила она. — Перед заседаниями меня всегда мучает бессонница.

— Ужасно жаль, — пробормотал я.

— Да и ты не слишком хорошо выглядишь.

— Девочки как-то сказали мне: «Папочка, ты выглядишь на миллион долларов — такой же зеленый и помятый». Как они там, Дениз?

— Хорошо, насколько это возможно. Скучают по тебе.

— Думаю, это нормально.

— Ничего нормального! Им жутко тебя не хватает.

— Для тебя страдания, что для Вермонта кленовый сироп.

— А что ты хотел от меня услышать?

— Просто «да» или «нет», — объяснил я.

— Сироп! Что бы тебе ни пришло в голову, ты немедленно это выбалтываешь. Это самая большая твоя слабость, самое страшное искушение.

Очевидно, сегодня мне весь день придется выслушивать чужие мнения о себе. Как человеку сделаться сильнее? Вот тут Дениз попала в точку — преодолевая постоянные искушения. Временами, только потому, что я держал рот на замке и не говорил того, что думал, я чувствовал, что становлюсь сильнее. И все же, мне кажется, я и сам не очень разумею, о чем думаю, пока не произнесу это вслух.

— Девочки строят планы на Рождество. Ты вроде бы собирался сводить их на представление в театр Гудмена[273].

— Ничего подобного. Это твоя идея.

— Тоже мне большая шишка, не можешь, что ли, сводить детей на спектакль, как нормальный отец? Ты ведь обещал им.

— Я? Я ничего не обещал. Это ты пообещала, а теперь вообразила, будто это сделал я.

— Ты же никуда не собираешься ехать, а?

Вообще-то я как раз собирался. В пятницу. Но сообщать об этом Дениз у меня не было никакого желания. Я промолчал.

— Или решил прокатиться куда-нибудь со своей Ренатой Толстые Сиськи?

На таком уровне я не мог состязаться с Дениз. Опять Рената! Дениз даже не разрешала детям играть с маленьким Роджером Кофрицом. Однажды она заявила:

— Позже они станут невосприимчивыми к влиянию этой шлюхи. Но как-то раз они пришли домой так виляя крохотными попками, что я поняла — ты нарушил свое обещание держать их подальше от Ренаты.

Сбор информации у Дениз поставлен необычайно хорошо. К примеру, она все знала про Гарольда Флонзалея и периодически интересовалась:

— Как поживает твой соперник-гробовщик?

Дело в том, что этому поклоннику Ренаты принадлежала сеть похоронных бюро. Флонзалей, один из деловых партнеров ее бывшего мужа, ворочал большими деньгами, но невозможно было скрывать, что университет штата он окончил с дипломом бальзамировщика. Это придавало нашему роману мрачноватый оттенок. Однажды мы с Ренатой даже поссорились — ее квартира оказалась завалена цветами, оставленными после похорон безутешными родственниками и доставленными в «кадиллаке» от Флонзалея. Я заставил Ренату выкинуть цветы в мусоропровод. Флонзалей продолжал увиваться вокруг нее.

— Ты вообще работаешь или нет? — спросила Дениз.

— Не очень много.

— Небось поигрываешь в пэдлбол с Лангобарди, расслабляешься в компании мафиози? Я знаю, что ты даже не встречаешься со своими серьезными друзьями в Мидуэе. Дурнвальд всыпал бы тебе по первое число, но он в Шотландии. Скверно. Я знаю, Толстые Сиськи нравятся ему еще меньше, чем мне. К тому же, он как-то сказал, что совершенно не одобряет твоего приятеля Такстера и вашу затею с «Ковчегом». Ты угрохал уйму денег на этот журнал, и где же первый выпуск? Nessuno sa.