Айаан лишь намекнула на чувство вины, которое она испытывала, сбрасывая с себя цепи, связывавшие ее с прошлым: платок, запрет на спиртное, целомудрие и ограничения в питании. Ее переход от мусульманской веры к непоколебимому атеизму произошел не сразу. Изучая политологию в Лейденском университете, она жила со своим голландским другом по имени Марко. Самое важное табу было нарушено. Однако позже их отношения закончились. Он был пунктуальным и организованным, в то время как Айаан, по ее собственным словам, отличалась «непоследовательностью». Несмотря на растущие сомнения, она оставалась мусульманкой.

Марко не верил ни в одну из религий. Когда он дал ей книгу «Манифест атеиста», написанную голландским профессором философии Германом Филипсе, она отказалась читать ее. Дьявольское творение, подумала она. Спустя четыре года, когда она делила жилье с молодой христианкой из Эде, она попросила Марко прислать ей манифест. Это произошло через год после событий 11 сентября. Сомнения возникли у Айаан после споров с соседкой по квартире, которая отстаивала свою веру. На отдыхе в Греции Айаан, наконец, прочитала манифест. Он ставил те же вопросы, которые она задавала себе. «Теперь я была готова к этому, – писала она позже. – Я поняла, что Бог – всего лишь выдумка и что покорность его воле есть не что иное, как покорность воле сильнейших».[29]

Ислам больше не был для Айаан надежным якорем (или якорной цепью), он стал «проблемой». «Мы должны смотреть в лицо фактам и давать иммигрантам то, чего им не хватает в их собственной культуре: личное достоинство, – писала она. – В Нидерландах молодые мусульманские девушки с еще не потухшим взглядом не должны испытывать то, что испытала я».

Голландия – маленькая страна. С Германом Филипсе мы играли в одной песочнице в детском саду в Гааге. Я помню, что уже тогда он был очень важным ребенком и говорил с большой убежденностью. Высокий и красивый, имеющий пристрастие к галстукам-бабочка и французским фразам, он представляет собой довольно необычную и привлекательную фигуру, в некотором роде джентльмена девятнадцатого века. Он относится к тем людям, что олицетворяют высокую европейскую цивилизацию французского Просвещения и чувствуют себя дома в гостиных Гааги и за высокими столами» Оксфорда (где он, кстати, тоже преподает).

Они были идеальной парой: своевольная дочь сомалийского демократа с изысканными манерами аристократки и обаятельный голландский профессор философии, с пламенным красноречием говорящий о ценностях, к которым она стремилась: о разуме, порядке и свободе – совести, слова, предпринимательства. О романе между ними, из которого они не делали тайны, не стоило бы упоминать, если бы не тот факт, что в сознании Айаан интеллектуальная, политическая и сексуальная свобода были тесно связаны. Знакомство с работами Филипсе и с ним самим обеспечило ей место в самозваной элите публичных поборников Просвещения. Подобно всем неофитам, она отнеслась к этому серьезно. Как и ее единомышленник Афшин Эллиан, она вскоре почувствовала, что в стране, давшей ей приют, ее окружают мужчины и женщины, настолько морально опустившиеся, что на них нельзя рассчитывать в борьбе против сил тьмы.

Когда мы в первый раз встретились в Париже и переходили из кафе в кафе, приводя в бешенство ее голландских телохранителей, она говорила о Просвещении. Вначале она сделала мне выговор за то, что в статье, написанной для одного из журналов, о суровых обстоятельствах ее жизни говорилось так, как будто они могли служить объяснением ее взглядов. О ее аргументах, вполне справедливо заметила она, следует судить по их достоинствам. В их основе, объяснила она, лежат прочитанные ею произведениях Карла Поппера, Спинозы, Хайека и Норберта Элиаса. В «Кафе де Флор» она чувствовала себя в своей стихии, грелась в лучах летнего солнца и наблюдала за парнями и девушками, которые проходили мимо в легкой летней одежде, держались за руки, целовались и вообще стремились получить удовольствие от жизни. «Приехав из мира, где господствует племенной уклад, – сказала она, – я с такой радостью читала книги о людях как об общественных существах»*.

Считая главной проблемой ислам, она тем не менее верила, что надежда есть даже у женщин в Саудовской Аравии, не имеющих права водить машину, потому что путь к Просвещению можно «срезать». Не обязательно идти к нему сотни лет. Нужно только «освободить свой разум». Огромное преимущество Просвещения, сказала Айаан с почти фанатичным блеском в глазах, заключается в том, что «оно снимает налет культуры и оставляет только конкретного человека».

Африканской иммигрантке в Европе нужна смелость, чтобы сказать это, даже если она принадлежит к привилегированному классу. Такому человеку, как Герман Филипсе, уверенному в своем праве занимать место за высоким столом европейской цивилизации, легче абстрагироваться от культуры подобным образом, потому что он многое может принимать как само собой разумеющееся. Нет никакой необходимости «срезать путь», если вас научили верить в универсальность и индивидуализм – продукты цивилизации, в которой родился Филипсе. Нельзя сказать, что такое понимание цивилизации на Западе разделяют все. Странно, что Айаан с ее индивидуализмом выбрала в качестве платформы для политической карьеры социал-демократическую партию PvdA. В социал-демократах ее привлекла их «социальная сознательность», но первостепенное значение для них имела культура; они стремились защищать и даже поощрять национальное самосознание иммигрантов в мультикультурном обществе. Для Айаан это было не чем иным, как trahison des clercs (предательством интеллектуалов).

Она считает, что ее мечту об освобождении мусульман на Западе саботируют западные культурные релятивисты, которые борются с расизмом, заявляя: «Если вы критикуете ислам, вы – расист, исламофоб или фундаменталист от просвещения». Или: «Это – часть их культуры, которой вы не должны их лишать». «‹…› Так клетку не удастся сломать никогда. Представители Запада, избравшие своей профессией распределение социальных пособий и помощи в целях развития или представляющие интересы меньшинств, заключили сатанинский договор с мусульманами, заинтересованными в сохранении клетки».[30]

Айаан Хирси Али представляет собой такую интересную и неоднозначную фигуру благодаря той роли, которую она играет в европейской гражданской войне – интеллектуальной, а иногда и кровопролитной. Эта война идет на протяжении столетий между коллективизмом и индивидуализмом, между идеалом универсальных прав и ценностей и зовом предков, между Просвещением и Контрпросвещением, между духом веры и просвещенным эгоизмом, между героем и торговцем. Слушая Айаан, я вспоминал Маргарет Тэтчер: тот же непреклонный разум, та же нетерпимость к тем, кто не смог добиться поставленной цели, имея равные исходные возможности, то же восхищение Америкой. Когда в конце 1930-х годов беженцы из нацистской Германии и Австрии попадали в Великобританию, более консервативные из них, восхищавшиеся богатыми английскими традициями, оставались жить там, а радикалы обычно ехали дальше, в менее предсказуемые Соединенные Штаты. Айаан Хирси Али явно относится к числу радикалов.

«О да, – сказала она в «Кафе де Флор», когда я спросил ее об Америке, – в Нью-Йорке, где можно увидеть людей с разным цветом кожи, я чувствую себя как дома. Некоторые настолько черны, что кажутся почти синими. У многих цветных дела идут очень хорошо, и это подтверждает, что успех не зависит от генетики».

Как и следовало ожидать, Айаан ушла от социал-демократов и вступила в партию свободного предпринимательства, WD. В партии, большинство которой составляют белые мужчины, с восторгом встретили красивую чернокожую женщину, критикующую государство всеобщего благоденствия и мусульманский радикализм, словно ходячая статуя Свободы. Но этот шаг еще больше отдалил ее от прогрессивных левых, видевших в ней теперь не просто врага мультикультурализма, но и отступницу. В результате к Айаан приклеился ярлык любимицы консервативно настроенных белых мужчин средних лет – профессоров философии Просвещения, хранителей европейских ценностей, защитников прав «коренных» голландцев, живущих в страхе перед иностранной угрозой.