Я спросил Шафину и ее подругу и коллегу Ламию Абасси, что они думают о проблеме платка. Шафина рассказала о своем старом районе в Гааге, сыром и сером который я помнил с детства и в котором теснота кварталов старого города сочеталась с безжизненностью пригорода. Теперь на улицах, по словам Шафины, «преобладают платки». По одной этой причине она не очень любит находиться там. Но когда я привел мнение Йоланды, Айаан Хирси Али и других женщин, что платки – символ угнетения женщин, Шафина воскликнула: «Чушь!»

«Женщин, которые не носят платки, – продолжила она, – тоже угнетают, еще как – возможно, даже больше, чем тех, которые носят. Да разве в платках дело? Мои сестры носят их, и их не волнует то, что я не ношу. Платок ничего не значит».

Шафина имела привычку выражать уверенность в том, в чем она была не так уж уверена, и тут же смягчать свои утверждения оговорками. В вопросе о связи между исламом и насилием над женщинами, например, она разошлась во мнениях со своей подругой Ламией, которая обвиняла ислам. Шафина считала, что проблема скорее в традициях марокканских деревень, где «избиение женщин – обычное дело».

Этот вопрос поднимается снова и снова. После показа их документального фильма в Амстердаме Шафина и ее друзья выступили с призывом «нарушить табу» и провести дискуссию о жестоком обращении с женщинами. Голландка марокканского происхождения Лубна Беррада сказала, обращаясь к аудитории, что «культуру и религию используют, чтобы оправдать насилие. Если девушка жалуется, ее осуждают. Если она идет в полицию или к социальным работникам, она – предательница. Всем моим турецким и марокканским подругам приходилось сталкиваться с насилием в семье».

Это заявление женщины, которая пострадала сама, было встречено как с пониманием, так и с возмущением. «Хорошо, что вы пришли сюда, – сказала девушка из аудитории, – но не приплетайте к этому нашу культуру. Тогда никто не будет видеть в вас предательницу».[22] Многие аплодировали ее словам. Стремление защитить собственную культуру или религию во враждебном окружении вполне понятно, но трудно представить себе, как можно обсуждать подобные проблемы без ссылок на культуру.

Отец Шафины, как и большинство отцов, приехавших в Нидерланды, чтобы найти работу, относится к религии как нормальный обыватель. То есть он старается придерживаться традиций своей родины, не делая из них фетиш и даже не очень задумываясь о них. Когда отец, возвращаясь из мечети, застает Шафину дома, она спрашивает его, «какую чушь нес имам на этот раз». В ответ она обычно слышит комментарии по поводу нравов дочери. Чуть что, сразу дочь, сказала Шафина, «дочь, дочь, дочь – и одеваемся мы слишком вызывающе, и тому подобное».

Ее мать, напротив, более склонна к размышлениям Она начала изучать религию и в результате, по словам Шафины, «стала фанатичкой». Она хочет, чтобы Шафина носила платок. «Она знает, как сыграть на моем чувстве вины. Отца беспокоит только внешняя сторона, что будут думать окружающие. Остальное его не трогает. Но мать не такая. У меня одна сестра и шесть братьев. Все мы восстали против наших родителей. Мать считает, что ее наказывает Бог… Мы выросли с мыслью, что все запрещено, что, сделав что-то недозволенное, можно попасть в ад. Конечно, мы все равно шалили, тайком, но я до сих пор боюсь наказания. О каких бы то ни было сомнениях относительно веры и речи быть не могло. Когда я говорю матери о своих сомнениях, она сходит с ума». Ламия, слушавшая с понимающей улыбкой, добавила с сильным амстердамским акцентом: «Моя мать учила нас, детей, многим вещам, которые никак не связаны с исламом, – старым деревенским обычаям, не имеющим никакого отношения ко мне».

Но даже Ламия сказала, что чувствует себя виноватой: «Когда я занимаюсь любовью со своим парнем, меня охватывает паника. Но мне так хорошо, что я все равно делаю это, хотя Бог и не велит». «Самое важное – девственность, – хихикнула Шафина. – Мы должны блюсти семейную честь. Я даже от поцелуя ужасно боялась забеременеть». Обе женщины рассмеялись, хлопая в ладоши. Шафина вспомнила, как однажды надела джинсы своего брата, и когда у нее задержались месячные, решила, что забеременела от джинсов. «Знаете, – сказала Шафина, внезапно посерьезнев, – вот мы думаем, что живем как хотим. Но на самом деле, сами того не понимая, мы все еще живем так, как хотят наши матери».

После «черной» средней школы, в которой учились практически только дети иммигрантов, Шафина поступила в школу, готовившую персонал для гостиниц. Она впервые столкнулась с детьми коренных голландцев. «Я почувствовала себя такой свободной! Вдруг оказалось, что я могу говорить о чем угодно. Это создает иллюзию, что Голландия – само совершенство. Твои ожидания настолько высоки, что легко разочароваться. Думаю, что теперь я смотрю на вещи более объективно. Но и сейчас я не всегда знаю, что я черт возьми, делаю. Так трудно сделать выбор. Чтобы делать то, что тебе нужно, приходится постоянно конфликтовать с родителями».

Поскольку родители не могли объяснить им, как жить в европейском обществе, девушкам приходилось искать другие источники информации. «Возможно, это звучит глупо, – сказала Шафина, – но тому, как вести себя, как говорить с людьми, меня научило телевидение. Даже в вопросах секса нас просвещал телевизор. Дома мы никогда не говорили о таких вещах. Самый большой барьер на пути к интеграции не голландское общество, а наши родители».

Девушка одного из братьев Шафины – коренная голландка. У них есть ребенок, и живут они вместе. Матери было нелегко принять это. Но теперь она без ума от внука. Случай с ее братом нетипичный, объяснила Шафина. Как правило, марокканские парни встречаются с голландками ради секса, потому что они доступны, но женятся на девушках из Марокко. «Горные козы» – так называет Шафина этих деревенских девушек. В приюте, где она работает большинство пострадавших – это «горные козы». Марокканские парни, сказала она, предпочитают их, потому что хотят жениться на девственницах, которые будут делать то, что им скажут. Марокканские парни, как она выразилась, «очень ненадежные».

Шафина бен Даман и Ламия Абасси, возможно, являются исключением, но я не уверен в этом. Вполне вероятно, что их высказывания отражают мнение многих и платки не самый надежный показатель жизненной позиции молодых женщин. Некоторые надевают их только для того, чтобы сделать приятное родителям, и снимают, как только оказываются вне поля зрения старших. Другие повязывают платки, чтобы оградить себя от домогательств мусульманских мужчин. Некоторые носят их, потому что вера дает им утешение. Возможно, из всех девушек, с которыми я разговаривал в Голландии, самое большое впечатление произвела на меня Нора Шуа, студентка юридического факультета Университета Неймегена и руководитель Союза исламских студентов. Нора носит черную паранджу, оставляющую открытым для мира только круглое приветливое лицо, чуть тронутое помадой и тушью.

Неймеген, где родилась Нора, – маленький городок на границе с Германией, и у него богатая история. Этот традиционно католический город возник на месте древнеримского поселения. Здесь стояли войска Друза[23] в период его походов на германские племена. В Неймегене жил когда-то Карл Великий, а Фридрих Барбаросса построил замок на месте его дворца. От замка Барбароссы осталась только часовня над рекой Ваал, мост через которую был захвачен десантом союзников в 1944 году накануне роковой попытки занять Арнем.

Мой дедушка получил назначение в Неймеген после Первой мировой войны в качестве священника маленькой и очень либеральной общины менонитов. Возможно, его отправили сюда именно потому, что протестанты считали Неймеген безнадежно потерянным. Он был сложным человеком, а в Неймегене ему просто не с кем было конфликтовать.

В 1930-е годы мой отец учился в общественной гимназии. Это был свободный от религии оазис в городе, большинство населения которого составляли католики. Протестанты и иудеи сидели за партами бок о бок с католиками из состоятельных буржуазных семей. Однажды субботним вечером, прогуливаясь с отцом по Неймегену, мы увидели старую гимназию. Она ничуть не изменилась со времен его детства: бронзовые буквы названия школы по-прежнему украшали кирпичную стену над изящным входом в стиле ар-деко. Рядом стояли и разговаривали несколько неопрятно одетых мужчин. Когда мы вошли внутрь, негр с налитыми кровью глазами махнул рукой, чтобы мы уходили. «Сюда нельзя», – сказал он. Почему? «Разве вы не знаете? Это – Католический центр по оказанию помощи наркоманам».