И все же отпечаток войны лежал на всем. То есть на всем, кроме наших уроков истории. А возможно, и на них – из-за того, что оставалось недосказанным. Война находила отражение не только в абсурдных оскорблениях авторов злопыхательских писем. Прово испытывали на себе ее влияние, как и другие диссиденты в стране «регентов». Амстердамом управлял муниципалитет, большинство в котором составляли славные социал-демократы. Мэр, занимавшийся подготовкой королевской свадьбы, был членом PvdA. Но когда амстердамские полицейские врезались с дубинками в толпу демонстрантов, над ними издевались, называя «оранжевым СС» или, как выразился Харри Мулиш, «гестапо в деревянных башмаках». Клауса фон Амсберга, будущего принца, человека, известного своими либеральными взглядами, молодые бунтари встречали криками «Клаусвенцим».

Казалось, что послевоенное поколение торопится компенсировать пассивность родителей. Сыновья и дочери тех, кто не смог помешать розыску ста тысяч обреченных на смерть евреев, боролись теперь с новыми диктаторами: «оранжевым СС», «гестапо в деревянных башмаках» и немецким дипломатом, который ребенком вступил в гитлерюгенд. В этой запоздалой демонстрации сопротивления было что-то жалкое, но она о многом говорила. Страна Анны Франк не примирилась со своим недавним и трагическим прошлым, будь то немецкая оккупация или события в Индонезии. Высказывания о том, что «регентов», правящих Нидерландами, не говоря уже об Амстердаме, можно сравнить с нацистами, были типичным явлением. Это было вдвойне неуместно, потому что использование оккупации в качестве аргумента вело к искажению фактов, умаляя не только историческую вину, но и храбрость тех, кто рисковал своей жизнью, чтобы помочь незнакомым людям.

Как-то раз в субботу в начале 1990-х мой друг Ханс раздобыл два билета на футбольный матч между «Аяксом» и «Фейеноордом» на старом Олимпийском стадионе в Амстердаме. Это событие всегда было сопряжено с эмоциями толпы и даже насилием. Амстердам против Роттердама, столица против «крестьян», город искусств и культуры против города честных тружеников, бывший еврейский город Мокум против соли голландской земли. На подобных клише основано соперничество этих городов.

Поддержка футбольных болельщиков часто имеет этнические корни. Во многих европейских столицах – в Берлине, Будапеште, Лондоне, Вене – есть клубы, за которые когда-то болели евреи, и с этим наследием трудно расстаться, даже когда для него больше нет реальных оснований. До войны среди членов футбольного клуба «Аякс» было довольно много евреев, но большинство из них погибло. После войны за «Аякс» играло несколько футболистов-евреев, но не так много, чтобы это имело значение. Тем не менее так же, как в послевоенном Амстердаме было несколько мэров-евреев, среди владельцев «Аякса» были евреи, по крайней мере в течение какого-то времени. Фантом Мокума все еще витает над городом, и, как ни странно, на футбольном стадионе он получил новое право на жизнь.

После прово и первых критических дискуссий о холокосте в некоторых голландских кругах стало модно быть евреем. По крайней мере, до Октябрьской войны 1973 года многие восхищались Израилем. И израильтянам согревал сердца миф о храбрых голландцах, поддержавших евреев в самый трудный час, об отважных амстердамских рабочих, которые одни во всей оккупированной Европе объявили забастовку в знак протеста против депортации евреев. Забастовка действительно состоялась, в феврале 1941 года. Это вдохновляло, хотя и не принесло пользы. Спустя десятилетия, когда люди предпочитали вообще не думать о прошлом, это все еще высекало искру гордости.

Эта искра стала частью загадки великой команды «Аякс» 1970-х годов. Что-то в раскованности их игры, в размашистости их «тотального футбола» приписывалось мифу о Мокуме. Болельщики городов-соперников почувствовали это и стали называть «Аякс» «евреями» или даже «паршивыми евреями», «несчастными евреями», «грязными евреями». Подобные ругательства практически никак не связаны с происхождением или с войной. Если ты болельщик «еврейского клуба», то ты «еврей». Дальше – больше. Чем громче болельщики из Роттердама, Утрехта или Гааги кричали «Евреи!», тем чаще вспоминали о Мокуме, а следовательно, и об Израиле. В 1980-е годы болельщики «Аякса» приходили на стадион со звездами Давида и израильским флагом.

Когда мы с Хансом пришли на Олимпийский стадион, нам стало ясно, что произошла ужасная ошибка. Ханс был болельщиком «Аякса», но по какому-то недоразумению наши места оказались в центре сектора болельщиков «Фейеноорда». Это означало, что нам лучше не высовываться. У входа на стадион нарастало напряжение. Конные полицейские наводили порядок среди болельщиков с помощью дубинок. Тысячам мужчин, возбужденных от пива, которое они пили с раннего утра, пришлось протискиваться в одни-единственные узкие ворота. «Евреи проклятые!» – кричали они, направляясь к трибунам.

«Евреи проклятые!» – кричали они каждый раз, когда игрок «Аякса» касался мяча, даже если он был чернокожим суринамцем. «Чертов еврей!» – кричали они, когда белокурый рефери из северной провинции Фрисландия фиксировал нарушение правил игроком «Фейеноорда». А потом я впервые услышал зловещее шипение сотен, а может быть, тысяч смоченных пивом ртов. Я не мог понять, что это значит, пока Ханс не объяснил мне. Звук стал громче – звук вырывающегося из трубы газа. На стадионах в Будапеште игроков команды, принадлежавшей еврейскому бизнесмену, болельщики соперников приветствовали криком: «Поезда в Освенцим готовы!» На Олимпийском стадионе Амстердама болельщики оказались немного изобретательнее.

Когда ван Гогу исполнилось тринадцать, его отвезли, хотя ему очень не хотелось, на кладбище в Овервеене, расположенное в дюнах на побережье Северного моря, где немцы расстреливали политических заключенных. Ежегодный ритуал поминовения погибших в годы войны, приходящийся в Голландии на 4 мая, всегда вызывал у него чувство неловкости, возможно, даже отвращения, потому что в этот день его отец не мог сдержать слез. Единственным, кто мог спокойно говорить с Тео о войне, был дедушка со стороны матери, которого он обожал. Тео постоянно навещал его в больнице, пока в 1967 году дед не умер. Однако поездка в Овервеен оказалась не напрасной, потому что среди участников Сопротивления он нашел имя своего дяди Тео, и это произвело на него глубокое впечатление. Вскоре он стал читать о войне все, что мог найти.

Он становился все менее управляемым. Тео всегда был эксцентричным ребенком. Стоя в саду, он выступал с громкими речами перед «моими соотечественниками», что выглядело, конечно, странно. И короткий фильм, снятый на восьмимиллиметровой пленке, в котором его друзья ели экскременты (изготовленные из раскрошенного имбирного печенья), был, мягко говоря, несколько необычным. Но его желание шокировать, взбудоражить сонное предместье становилось все сильнее. После того как он зажег фейерверк в классе, ему пришлось искать себе другую школу.

Многое изменилось даже за четыре года, прошедшие после моего ухода из школы в Гааге. Не все поступки Тео преследовали цель вызвать возмущение. Он организовал телефон доверия для одноклассников, подсевших на ЛСД. Это переросло в настоящую битву характеров с директором школы. Тео отказался идти на уступки. Дома он вел бесконечные споры с родителями, доминировал в каждом разговоре, бил окна соседям и пил лучшие вина отца во время ночных вечеринок с друзьями. Это было поведение не преступника, а скучающего в Вассенаре сорванца. Любимым фильмом Тео был «Заводной апельсин» Стэнли Кубрика о компании слишком буйных подростков. К тому времени, когда он окончил среднюю школу, его мать была сыта всем этим по горло и велела ему жить отдельно.

Теперь я сидел с его родителями на той самой лужайке, где Тео когда-то обращался к своим соотечественникам, в тени большого дуба и пил прекрасное розовое сухое вино, завершавшее нашу вечернюю трапезу. «Он всегда был не таким, как все, – сказала Аннеке, и ее глаза засветились нежностью, – всегда шел напролом». Когда в начале 1970-х увлечение хиппи достигло Вассенара, большинство друзей Тео отправились в Непал или Индию. Но не Тео. Он поехал в Соединенные Штаты. «Тео всегда любил Америку, – рассказывала его мать, – даже когда она не пользовалась популярностью. Он обожал ее. Нью-Йорк!»