— Но при чем здесь то ружье, которое оставалось в шалаше?

Он вздохнул и развел руками.

— Не догадываетесь? Нет? — спросил он вяло. — Ну а мог, скажите, Симохин зайти в пустой шалаш, взять ружье, произвести выстрел и положить ружье на место? Мог или нет? — И он посмотрел на меня со смертельной тоской в глазах.

Но ведь и в самом деле логика здесь была. И я самым настоящим образом почувствовал себя в чем-то виноватым, такой он был измученный, этот Бугровский.

— Вот, Виктор Сергеевич, — с той же тоской в голосе заключил он. — Вот и скажите, версию я защищаю или не отдаю человека до сих пор под суд потому, что ищу правду? Во вред себе, учтите. А рассуждать-то со стороны легко. Правда? А вот я не имею права, и профессиональная гордость присутствует тоже: ни отдать под суд честного человека, ни отпустить преступника. Вот и мучаюсь тут, уважаемый коллега. И вас терплю. — И, вздохнув в который раз, он взял со стола исписанный лист, посмотрел на него, скомкал и швырнул под стол. — Вас, конечно, не трогай. И в газете, и лекции читаете, и вообще…

— Ну а Симохин-то, сам-то он что-нибудь говорит на допросах, Борис Иванович?.. Если это не тайна?..

— Симохин? — вскинул он брови. — Нет, Симохин свистит.

— Как свистит? — не понял я. — Врет, что ли?

— Нет, — покачал он головой, потом посмотрел в потолок и засвистел. — Вот так свистит… Ну, ладно, — как будто вспомнив о делах, оборвал он себя, надел часы и перелистал календарь. — Так я вас вот зачем вызвал, Виктор Сергеевич… У нас сегодня пятница… Следующую неделю еще будете в Темрюке? В Ленинград не уезжаете? — В его голосе появилась собранность, и, наверное, именно от этого я странным образом ощутил, что нахожусь не где-нибудь, а в прокуратуре.

— Не собираюсь, — ответил я.

— Возможно, Виктор Сергеевич, понадобится мне одна встреча… один разговор… В среду… так… в четверг… — листал он календарь. — Возможно… Слыхали, что Степанов приехал?

— Да, говорили мне, — ответил я. — А что Степанов?

— Так складывается дело, что и вы мне для этого разговора нужны, — встал он. — Еще не виделись с ним?

— Нет… Но… А по какому поводу все же? — поинтересовался я.

— А вообще буду рад, если вам вся эта деятельность, — опять показал Бугровский на газету, — ну, так сказать, обойдется. А то ведь могут и выписать из гостиницы, — заключил он, протянув мне руку. — Я вам позвоню, товарищ Галузо.

Он даже проводил меня до двери.

— И, надеюсь, вы придумаете в книге свой конец, а уж я… — И, не договорив, он кинулся к зазвеневшему телефону, одновременно показав мне рукой, чтобы я уходил.

Надо признаться, что Бугровский на этот раз заставил меня насторожиться. Почему вдруг ему пришло в голову устраивать мне встречу со Степановым у себя в кабинете? Это что — очная ставка? Сперва он раскопал, что Кама была на лимане, а какая теперь открылась ему загадка? Между тем это странно, что Глеб Степанов так и не появлялся, хотя ведь знал, что я здесь. Или, может быть, он ждал, что я приду к нему сам?

Я не мог понять, о каком человеке говорил швейцар, встретивший меня на крыльце и пытавшийся по моему лицу угадать, что означали и чем кончились милиционер и повестка. С дивана, когда я вошел в вестибюль, встал мужчина в соломенной шляпе, желтой футболке и джинсах и поднял лежавший на полу вещевой мешок.

— Здравствуйте, Виктор Сергеевич, — улыбнувшись, шагнул он ко мне и, стесняясь, протянул руку. — Я к вам с поручением от Константина Федоровича. Не узнаете?… Помните, пиво возле театра в Ростове?

— Ну конечно, конечно, — сказал я, пожимая ему руку.

У меня хорошо отпечаталась в памяти наша не совсем выгодная для меня встреча за столиком под высокими кронами, он и тогда был в этой же шляпе, и, кажется, его звали Леней.

— Нет, нет, нет, я останавливаться не собираюсь, мне ничего не нужно, — быстро заговорил он, войдя в номер, и тут же, словно нервничая, начал развязывать свой мешок. — Я к вам только на минуту. Всего. Меня ждет машина, и я в Приморск-Ахтарск. Туда подойдет вечером наше научное судно «Профессор Васнецов». Они меня заберут. Вот, — вынул он пакет и протянул мне. — Это доклад Константина Федоровича и книги. И вот еще, пожалуйста, вам письмо от него. А сам он в Москву собирается, а потом, возможно, заедет к вам.

Я взял письмо:

— Прямо не знаю, чем вас угостить. Правда, вот боржом есть, и вот виноград. Угощайтесь. — Я открыл конверт: — Извините, я прочитаю письмо.

— Да что вы? Что вы? — махнул он рукой. — Я ведь совсем уже не мальчик. Это вид у меня такой. А на самом деле мне уже тридцать семь…

«Здравствуй, Витя, — писал Костя. — Видишь, все в порядке. Не зря я тебе говорил, что меня сам черт не возьмет. Все, что нужно, тебе расскажет Леонид Антонович. Рвусь к тебе, но пока вызывают в Москву. Кажется, утвердили диссертацию, так что с меня причитается. Дома тоже все благополучно. Ну, а как там твои дела?

Кое-что из той литературы, что ты просил, я достал: несколько наших книг о воде, о воздухе и две не переведенные у нас американские по эрозии почвы. Ребята говорят, что авторы надежные. Но, сам понимаешь, это уже не по моей части. Так широко я эту проблему не тяну. Может быть, что-то подвернется в Москве. Но подобных работ пока мало.

Ты спрашиваешь, Витя, а как, ну как объяснить человеку, что не надо без пользы, без жестко обдуманного решения рубить и ломать дерево, ветку, куст. Почему не надо, оно ведь растет?.. Оказалось, что и верно, и ты прав, что объяснить не так просто, потому что есть привычка, инерция старого, пока всего было навалом, если ты простишь мне такой литературный язык… А уж у нас-то в России! Леса так леса, в реках — кипение от рыбы, озера чистые, синие, почва-то какая! А ягод! А птицы! А грибов! И еще одно, почему объяснить не просто: все давно грамотные, про кислород слышали, про загрязнение атмосферы, и все равно ломают, уничтожают, топчут зеленое, и вот живы же — ничего. Я в какой-то газете вычитал смешное паточное название „Наш зеленый друг“. Ну, ты сам знаешь, как мы иногда этого друга… В общем, мы с Татьяной и Светой просидели весь вечер, сочиняя тебе ответ. Но так у нас ничего и не вышло. Даже Тим загавкал, глядя, как мы морщим лбы. Но уже ночью, Витя, пришла мне такая мысль, которая показалась серьезной, и она, может быть, тебе пригодится, если не посмеешься. Вообразил я себе такую невеселую картинку: пробежало сколько-то времени, и люди уничтожили весь лес на земле. Проели, одним словом. А теперь я фантазирую: и вот кто-то обнаружил, что какая-то одна сосенка убереглась, выжила случайно, затерялась и стоит, зеленеет. И думаю: бросится он к ней обнимать, целовать или тоже накинется, срубит? Что сделает? Как поведет себя? Это и есть самая соль моих рассуждений. По-твоему-то как? Я же, Витя, пришел к печальному заключению, что схватит топор и не с объятиями, а с безумством набросится на дерево, потому что может ли остаться в нем святое, если он создал вокруг себя пустоту голую, а потому опустошил и себя…»

— Леонид Антонович, да садитесь же вы, — засмеялся я, видя, что он по-прежнему топчется возле своего мешка.

— Да нет, я уже бегу, — засуетился он. — Бегу, бегу. Я вам только должен объяснить, почему Константин Федорович раньше не мог выслать вам свой доклад. — И он снова, словно извиняясь, улыбнулся мне и заговорил еще быстрей: — Дело в том, что, пока Константин Федорович лежал в больнице, мы решили отослать его доклад наверх, в Москву. Видите ли, Константин Федорович — человек редкостного трудолюбия, справедливости, и я, знаете, я, например, не встречал на своем веку, вы поверьте, он для нас — эталон бескорыстия, если так можно выразиться. Когда такой человек рядом, веришь, что землетрясения не случится, Я вас не задерживаю? — метнул он взгляд на машинку. — Вот поэтому у Константина Федоровича доклада не было.

— А может быть, стакан кофе? — спросил я. — Черного? Хотите?

Он поднял свой мешок и повесил его на плечо.

— Ушел, ушел, — замахал он рукой. — Так вот, мы послали доклад в Москву, и, насколько мне известно, у Степанова… Вы ведь знаете Глеба Дмитриевича Степанова? Ведь это из-за него…