— Вы считаете? — с мрачной развязностью, изображая непонятно что, брякнул я, вслушиваясь в ее голос. — Оно, конечно, приятно вдруг увидеть из автобуса первую станичную красавицу. А может, она собиралась купить себе стакан семечек, вместо того чтобы сойти чуть пониже и выпить стакан хорошего сухого вина? — Бог знает, что я такое нес, да еще размахивая перед ней газетой.

— И вы решили составить ей компанию? Или у вас есть своя причина выпить стакан вина? — шутливо отпарировала она.

Мы, как всегда, свернули вдоль забора к берегу.

— Неплохо бы, — заявил я. — Но боюсь, что у красавицы здесь наверняка есть свои поклонники. А уж на таком курорте всегда найдутся залетные любители… — Мне, пожалуй, пора было остановиться.

— Любители чего? — уже, кажется, насторожившись, спросила Вера. — Какие любители?

— Любители чего? — машинально переспросил я. — Как чего?.. Луна, море, уединенный домик с бабушкой, которая, конечно же, плохо слышит…

— А разве есть бабушки, которые хорошо слышат? — теперь уже явно всматриваясь в меня, но все еще с улыбкой ответила она.

— Вот я так и думал… А почему сегодня у красавицы такой туалет, как у бронированного автомобиля?

Мы уже спустились вниз и были так близко от столовой, что до нас докатывались и серо-буро-малиновые запахи, и позвякивание стаканов, и «Чего! куда лезешь? видели мы не таких!» хорошенькой и бойкой в зеленом платочке буфетчицы, грудь которой была украшена эффектным значком «ПРЕССА».

— Так прошу вас! — показал я на дверь столовой.

Вера вдруг шагнула вперед и остановилась передо мной, взглянув мне прямо в глаза.

— Скажите, что с вами такое сегодня, Виктор Сергеевич? — скорее озадаченно, чем строго, спросила она. — Как понять ваш тон?

— А что?.. Ничего.

— Или, может быть, на вас уже так успела подействовать ваша сегодняшняя поэма о красном кирпичном холодильнике? — Я понял, что она постаралась произнести это как можно мягче.

— Нет, совсем не успела, — ответил я. — Особенно, если вы имеете в пилу…

— Вы не даете мне слона сказать. Ведь я должна вас, наверное, поздравить с дебютом…

Нет, она, кажется, ничего не слыхала, не знала о приезде Глеба Степанова.

— А вы считаете, что это поэма? — рассмеялся я. Мне действительно стало спокойно. В ней, как всегда, не было даже намека на какое бы то ни было притворство.

— И все же, что с вами такое? — разглядывала она меня.

— Ничего… Извините меня, Вера. Знаете, у меня просто отличное, превосходное настроение. И я в самом деле рад, что вижу вас. И, клянусь, мне совершенно необходимо сегодня, сейчас взглянуть на эту землю чуть издали, вот как раз с середины этого пролива… Сегодня, как никогда, необходимо.

— Ну что ж, — улыбнулась она. — Но вы забываете о своих словах и нарушаете мои планы. Вы же собирались сегодня весь вечер купаться. Вот я и решила, что просто посижу на берегу…

Ей пришлось снимать чулки. И пока она ставила весла, я, сидя на песке, расшнуровывал туфли, на которых давным-давно были уже не кожаные, а самые обыкновенные шнурки. В желтеющем, но прозрачном воздухе противоположный берег виднелся совершенно отчетливо, возвышаясь волнистой фиолетовой грядой. Пролив был зеленей, просторней и веселей, чем обычно.

— У вас действительно, Вера, были какие-то другие планы на сегодняшний вечер? — спросил я, оттолкнув лодку. Но мы уже плыли…

Не стоило труда угадать, какое ей самой доставляла удовольствие эта стихия, так жадно набрасывалась она на лодку, так ей каждый раз это было ново, интересно, упоительно. И мне всякий раз нравилось смотреть, как, встряхнув волосы, она всем телом налегает на весла, вцепившись в них тонкими побелевшими пальцами с бурыми пятнами и штрихами от порезов, которые бывают от картофельной шелухи и кухонного ножа. Как откровенно и упорно, если налетал ветер, старается удержать лодку, пряча напряжение на лице под чуть виноватой улыбкой. Как радостно и тихо чувствует движение, создаваемое легкими гребками, когда море спокойное и каждый распахнутый взмах белых на солнце лопастей — это плавное скольжение. Ее глаза иногда смотрели на меня даже торжествующе, и набухшие губы сами собой вздрагивали. И нельзя было себе представить, что у нее могло быть в жизни какое-то другое счастье, скажем, вытаскивать из курганов глиняные черепки, а потом изучать их возраст. Похоже, она во всем была азартной.

Правда, если мы возвращались на берег и был встречный ветер, она в конце концов сдавалась, недовольная собой, и неохотно, по-детски понуро, подвинувшись, разрешала мне взять одно весло. Я садился рядом с ней, и тогда мы были совсем близко. Вдвоем с ней грести было хорошо и надежно. Она чувствовала ритм, была терпелива и никогда не паниковала, даже если казалось, что мы не можем сдвинуться с места.

Сегодня мы отплыли совсем немного. Вера вдруг положила весла на борт, наклонилась и посмотрела на меня как-то просто, почти по-дружески:

— Виктор Сергеевич, я взяла с собой нитки. Я хотела сделать это на берегу. Но раз так уж вышло… — проговорила она с необыкновенной простотой. — И давайте без возражений. Это совсем вам не к лицу, пылить бахромой, — и по-прежнему смотрела так же открыто и ясно. — Берите весла.

Меня окатило теплом ее врожденной, наверное, деликатности, и я только посмотрел на свои когда-то модные брюки, обтрепавшиеся действительно уже до неприличия.

— Тем более что еще совсем светло. — Она вынула из кармашка иголку с намотанными на нее шерстяными нитками. — И я обещаю вам, что это будет быстро.

Я подчинился, и мы поменялись местами. Мне показались костлявыми и чересчур волосатыми собственные ноги, а обмороженные колени не в меру фиолетовыми. Но неловкость скоро прошла. Я греб не спеша, убаюкиваемый вдруг наполнившей меня умиротворенностью, поглядывая на знакомую мне будто с детства картину: на весь этот взрыхленный берег, на домики и заборы, оседавшие в землю, на обрыв, который словно растягивался и сплющивался. И ведь мне уже была не просто известна, но, пожалуй, привычна эта обжитая людьми полоска песка и травы, где возле автобусной стоянки был щит с пожелтевшей газетой и старуха торговала семечками, яблоками и виноградом, разложив все это на серой тряпке, где в совхозной столовой сейчас висел гул возбужденных голосов и запах скисающего вина и пропотевшей одежды и где в эту минуту надрывался автобус, собирая туристов, должно быть, яз этого палаточного городка, который иногда открывался нам на косе, если мы отплывали очень далеко..

— Скажите, Вера, — спросил я, когда мы уже были на середине пролива, — вот слева Черное море, справа — Азовское, ваша Тамань как бы на разделе. А вот вы считаете себя жительницей какого моря, какого побережья?

Она вскинула на меня глаза и переспросила:

— Азовского или Черного?

— Да, — подтвердил я.

— Азовского, — ответила она.

— А почему Азовского?

— Почему? — не поднимая головы, проговорила она.. — Ну как бы вам объяснить?.. Черное море мне кажется всегда праздничным. Может быть, даже беззаботным. А это — рабочее. Пусть и маленькое, но вот именно работящее. И для меня оно… я бы сказала: оно уютнее. Поэтому я живу на Азовском. А с чего вдруг такой вопрос?

— Просто так, Вера. Действительно просто так, ответил я.

— Или вы, может быть, скучаете о Черном?

— А с чего вдруг этот вопрос? — спросил я.

— Просто так. Действительно просто так, — ответила она.

— И какого же сорта здешних туристов вы не терпите? — напомнил я ей наш разговор в столовой, тогда, под дождем. — Возможно, вы скажете теперь?

Мне показалось, что мой вопрос почему-то задел ее. Она пожала плечами и даже как будто нахмурилась.

— Каких? — немного подумав, сказала она. — А тех, которые, приехав сюда, так до конца и не понимают, что валяются-то они на песочке и разгуливают возле горя. Вот каких, Виктор Сергеевич. И это дачное самодовольство… — Она даже съежилась.

— Возле какого горя? — не понял я.

— А вот возле этого моря — вот возле какого. Нет, вы не подумайте, что я против… Не подумайте, что я вообще против того, чтобы приезжать сюда отдохнуть. Разве здесь плохо? Но что-то ведь надо замечать, кроме себя. То, что происходит вокруг, надо тем не менее замечать, — с неожиданной силой произнесла она, и ее глаза вспыхнули. — Может быть, я не совсем ясно выражаюсь, но мне хочется иногда видеть на лицах задумчивость, чтобы уважать этих людей, чтобы вместе с ними верить во что-то большее, чем собственный загар или какая-нибудь необыкновенная заграничная тряпка. — Она смотрела мне в лицо, как бы стараясь разглядеть, понимаю ли я ее, или, возможно, предостерегая от возражений. — Ну, одним словом, как могла, я сказала о каком горе я говорю, — прервала она себя.