«В ТОТ ВЕЧЕР, КОГДА ЗАСТРЕЛИЛИ НАЗАРОВА, НА ЛИМАНЕ БЫЛИ ПРОХОР, СИМОХИН, КИРИЛЛОВ И КОСАРИ…»
Кто все же из них нажал на курок?
Я раздумывал о собственных делах, но этот ленивый, растопленный жарой вопрос тем не менее иногда возникал во мне. Но даже не из любопытства и: не потому, что я увидел каждого из них, нет, не узнал, а именно только увидел, и не потому, что до сих пор слышал обвиняющий голос Камы, а потому, что тогда на лимане был еще один каким-то образом запятнанный этой историей человек — Дмитрий Степанов, который уже никогда не выступит на суде и ничего не скажет в свое оправдание. И замарана целая жизнь. Останется темный, запавший другим в души, уже ничего не значащий, но едкий слушок. На его опустевший дом, возможно, будут показывать пальцами. Почему же, почему я не докричался до него, почему не доплыл, почему не упросил косарей догнать его лодку? Почему не приехал раньше, вместо того чтобы заниматься копанием в собственной душе?
Еще какая-то машина загрохотала на дороге, но, не доехав до холодильника, свернула в поле, попрыгала по ямам и остановилась. Пыль рассеялась, и я увидел, что это весь облепленный раствором, покореженный самосвал, груженный кирпичом. Из кабины высунулся шофер и что-то крикнул Симохину. И теперь между холодильником и самосвалом я разглядел, очевидно, тот самый, на который я и наткнулся днем, высокий, удививший меня оранжевый штабель. Для обыкновенного дома кирпичей здесь было более чем достаточно. Шофер уже влез в кузов и быстро подавал кирпичи двум старикам, которые начали складывать новую стену. Неужели Симохин действительно собирался что-то строить на этом берегу?
Я смотрел, как выгружали кирпич, и вдруг справа, на углу холодильника, под скатом крыши заметил знакомую понурую фигуру Прохора. Я и до этого ощущал на себе чей-то взгляд. Выходит, и Прохор зачем-то был здесь. Согнувшись, опустив голову, он сидел на перевернутом деревянном ящике, курил и, мне показалось, посматривал то на меня, то на Симохина. Странно, что я не увидел его сразу. Неужели он следил за мной? Или не хотел нас оставлять с Симохиным вдвоем? Я уловил какую-то напряженность в его позе, в самом наклоне втянутой в плечи головы. Он как будто чего-то ждал, готовый каждую секунду даже не подняться, а вскочить, броситься, преследовать. А может быть, когда я разговаривал с Камой, он тоже стоял где-нибудь в камыше, за спиной у меня? Ведь могло быть и так. И тут-то впервые ко мне пришла неожиданная в своей простоте и как будто все разъясняющая мысль: Прохор не без оснований заподозрил, что я приехал сюда ради Камы, а потому и решил выставить меня отсюда, чтобы оградить себя и дочь от случайного человека. Вот и все. И только-то. Отсюда и спекулянт. Остальное — моя фантазия, преувеличения. Впрочем, нет, едва ли только тревога за дочь могла объяснить поступки Прохора, особенно прошлые. У следствия почему-то все же были причины интересоваться именно им, а, скажем, не Симохиным, которого, как я понял, не трогали. Хотя и это удивительно, потому что Симохин после той ночи вернулся в поселок утром. Кому-то в прокуратуре да и потом на суде не так-то легко будет разобраться в этих тайнах подозреваемой и своенравной Ордынки, где все дома были распахнуты настежь и где преспокойно, как мусор, провалялась нетронутой довольно приличная сумма моих денег…
Симохин снова сделал мне на этот раз почти умоляющий жест, что он уже сейчас, вот-вот…
Постояв, так ничего и не дождавшись, грузовики один за другим разворачивались, пятились от холодильника и пустые гремели мимо меня. Лица в кабинах болтались злые и потные. Очевидно, рыбы не было, и Симохин отказывал всем. Солнце, хотя и опустилось еще ниже, палило все с тем же напором. Я снова поймал на себе взгляд Прохора, тяжелый даже на таком расстоянии. Не смотаться ли, действительно, мне за рюкзаком и курткой и не уехать ли прямо сейчас, пока еще сюда подкатывали машины? И все же нет, нужно было ждать Симохина, чтобы перекинуться двумя-тремя словами и на всякий случай заручиться его поддержкой на будущее. И были еще причины, чтобы остаться до утра. Могло ведь выйти и так, что у меня не будет возможности вернуться в Ордынку, и потому я должен был сделать попытку выполнить просьбу Камы и осторожно потолковать с Прохором, если он согласится на перемирие. И не только о Каме, но и о Дмитрии Степановиче тоже. Прохор мог рассказать о нем, о его жизни, как никто, подробно. Меня интересовало все до мелочей, и чем дальше, тем больше: и его отношения с Ордынкой, и его привычки, и манера говорить, и отношения в инспекции, и зарплата, и дом. И разузнать о Марии — жене Степанова, которую я увижу завтра, и о том, что думает Прохор о Глебе. А кроме того, раз уж я был в Ордынке, мне по-прежнему хотелось взять лодку и очутиться возле камыша, когда стемнеет, чтобы самому ощутить, что значит притаившийся и настороженный ночной лиман, такой же, как тот, который месяц назад подстерег здесь Назарова. Хотя в общем-то и неизвестно, зачем мне это было нужно… Но черная вода, наверняка звездное небо, тишина, всплески крупных рыб, бормотание птиц, невидимые узкие ерики, шорох ветра — это всегда здорово и, как знать, когда-то будет еще.
Симохин подкатил ко мне на подножке грузовика, спрыгнул и, словно собираясь выбросить, взмахнул передо мной кипой зажатых в руке каких-то квитанций.
— Извините! Взбесились! Всем подавай рыбу. — Ладонью вытер с лица пот, поправил кепку и не взял, а схватил меня за локоть. Мне показалось, что рука его дрожала от напряжения. — Пошли! Так вас, оказывается, даже не накормили? Это я виноват. Совсем загонял людей. Пошли, пошли, — потащил он меня силой и засмеялся, но как-то натянуто. — Начальство голодное — злое. Ничего не выпросишь. А теперь везде и всюду — проси… Пойдем ко мне. Два шага. В нашем городе всюду два шага. Айн момент! Вы как относитесь к перцу? Я для вас специально тузлучок фирменный заправил. По-рыбацки! — Он произносил это скороговоркой, словно боялся, что я остановлю его. — Пообедать надо. Если, конечно, не побрезгаете с подозрительным человеком… Хотя вообще-то радио слушаем, газеты читаем…
Я опять почему-то посмотрел на его дорогие брюки, на какие-то сверхмодные, изрезанные дырочками, наверняка заграничные босоножки, каким-то образом незапыленные, блестевшие. Что должен был означать этот вызывающий для Ордынки вид? Мы шли прямо к тому углу холодильника, где сидел Прохор.
— Пивко есть. И кое-что покрепче найдется, — тянул он меня за собой… — Так что на Ордынку аргументов у вас не будет. Хороших людей не обижаем, хотя и записаны в подозрительные. Вот тот дом, — показал он куда-то в ту сторону, где стоял самосвал с кирпичом. — Вернее сказать: полдома. Посидеть, помозговать за бутылкой с умным человеком очень надо. Дело есть неотложное. Вечерочка бы три-четыре. Но вообще-то с писателем первый раз приходится. А люди, так сказать, везде живут… Только вот сейчас к бригадиру подойдем.
До странности по-свойски и с какой-то наигранной непринужденностью повел он себя и заговорил со мной, как будто давным-давно был уверен, знал, что просто обязан напоить меня «пивком» и поставить что-нибудь еще покрепче и «заправить фирменный тузлучок». И по-другому нельзя, а только так. И для чего-то называл меня «начальством». Но получалось у него это почти машинально, по привычке, по регламенту, что ли, и рядом с ним я даже почувствовал себя как-то уверенней в этой не слишком приветливо поглядывавшей на меня Ордынке, хотя, говоря правду, меня давно настораживали эти размножавшиеся теперь, как мухи, «свои парни», которые все на свете могут — и достать, и организовать, и оформить, и протолкнуть, и позвонить, и, вот именно «айн момент!», и запросто распить с первым встречным бутылку, и перекинуться телефонами, и чуть ли не обменяться любовницами, — собиравшиеся за столом лишь для устройства так называемых «дел». Но сейчас обстоятельства складывались так, что мне как раз и нужен был такой человек, у которого я без труда мог узнать и насчет жилья, и насчет машины, и попросить на вечер лодку. Тайным спекулянтом, который приехал сюда за рыбой, он меня, кажется, не считал. А может быть, он хотел «помозговать» со мной о Назарове и о своих делах с Прохором, для того и «заправил фирменный тузлучок», потому и делал какие то смутные намеки и даже как-будто взвинчивал себя?