Я придвинул ему рюмку:

— Буду.

— Не откажусь. Я уже пропустил на станции стаканчик, — улыбнулся он. — Вообще, признаюсь, люди, которые в наше время занимаются литературным трудом, для меня это — великие люди, честное слово. Знаете, если бы мой сын решил стать писателем, я бы ему сказал: «Владик, возьми ночью топор и тюкни меня сразу».

Мне показалось, что он хихикнул. Я посмотрел на его лицо, но оно было серьезным и напряженно предупредительным. Странные звуки. Как хрюканье.

— Это почему же? — спросил я, чокнувшись с его рюмкой.

— А как же? — очень приятно улыбнулся он. — Писатель, как я понимаю, Виктор Сергеевич, должен защищать какие-то духовные ценности, говорить людям что-то очень свое. А что говорить, если, как говорится, все сказано. Ведь это как, наверное, надо юлить. Вот и у вас, Оля мне рассказывала, тоже простой. Немота. Своеобразный шок, что ли. А при всем этом надо иметь семью. Кормить детей. Да, детей… Нет, нет, не завидую. Восхищаюсь и не завидую. Ваше здоровье!

Он выпил коньяк залпом, как водку, но при этом легко, с искренним наслаждением. В его словах «семья», «дети» мне послышался какой-то нажим, они были подчеркнуты.

— Где же это вы увидели шок? — спросил я.

— Шок? — жуя лимон, посмотрел он мне прямо в глаза. — Виктор Сергеевич, ведь это не так важно, насколько мы будем откровенны. — Он проглотил лимон и вздохнул. — Важна, по сути, атмосфера нашего разговора. Не слова, которые в силу нашего короткого знакомства мы боимся или не хотим говорить, а вот именно атмосфера наших недомолвок, уровень этих недомолвок. Теперь люди, как правило, общаются именно так.

Я налил ему еще. Он сразу же выпил, облизал губы, глубоко и как будто радостно вздохнул и доверчиво улыбнулся.

— И вы не можете, Виктор Сергеевич, представить себе, какой в наше время подарок — встреча с по-настоящему умным человеком, не с азиатом, погрязшим в цитатнике, а с европейцем, с личностью, осененной собственными идеалами. — Как-то быстро, почти незаметно он смахнул с тарелки ломтик лимона, пожевал и снова вздохнул. — Да ведь вся беда, Виктор Сергеевич, в том, что наша литература до сих пор никак не может принять всерьез всего того, что с нами происходит. Вот он — шок. Она или придумывает жизнь — что называется соцреализм или… На мой, на мой, конечно, взгляд.

Я подумал, что это, наверное, один из модных теперь типов, которым вдруг показалось, что они прозрели, а поэтому имеют право орать во всю глотку, не разбирая что, а лишь бы орать, выкрикивать, удивлять, кривляться, поражать смелостью, остротой. Но только не смелостью мыслей, а смелостью дергать на ходу стоп-краны, похлопывать всех по плечу, сотрясать намеками, щекотать мещан почти своим несогласием, изображая хождение по канату будто бы без страховки, но при всем этом требовать для себя места только в международном вагоне, только в лучшей поликлинике и только в самой благоустроенной квартире. Ради этого они и бьют себя в грудь. Однако мне стало тревожно от другой мысли: как это я сам докатился до такой жизни, что ко мне стали являться подобные типы? Видно, не с ним, а со мной что-то не так. Неужели это плата за пахнущие вечностью пеленки? Зачем Оля прислала его, с какой целью? И почему этот тип должен знать, что у меня застопорилась работа? Теперь я наливал только ему.

— А разве не шок? — улыбаясь, разглядывал он меня, соединив обе ладони чуть ниже подбородка. — Пишут-то или про войну, хотя война-то была еще при царе Горохе. — Мне показалось, он специально сделал многозначительную паузу. — Так? Или толпой прут из книг какие-то древние старики и старухи. И, надо сказать, с большим даже шиком кропают про этих социальных покойников. На уровне! А ведь явление это, если хотите, вредное для государства. Зола! Это же поиски ценностей, смысла жизни не в будущем, не в настоящем, а в прошлом. Думаете, не видим, с каким наслаждением наши писатели копаются в прошлом? Прямо, как петух у Крылова. Лишь бы отвернуться, не видеть настоящего. Так оно ужасно, что ли? И словечко модное теперь появилось: забывно. Замечали, конечно? И так оно уж приятно это забывное! И вроде бы только там истина, в прошлом. А ведь это же блевотина, идеализм, глупость. Прошлого-то не будет. Даже вчерашний день и то пещерный век. А наши духовные ценности — сервант, холодильник, квартира, автомобиль, дача. Так? Нет, нет, одну минутку, если позволите… А храмы?.. Вы, конечно, подмечали, что теперь мода освежать храмы в белый цвет. Вот и Москва уже снова закружилась от луковичек. Так для души, что ли, это делается? Для глаза! Для глаза! Вот вам и белые храмы! Не то что забывное, а забавное, правда? Или вот еще: свадьбы теперь с фатой, с колечками. Так это же опять для глаза. Прежде ведь этим подчеркивалась уникальность факта. Раз в жизни! На всю жизнь! Неповторимо! В этом же был смысл обряда! Чтобы закрепить его в душе. Свято! А теперь что! Бери эту фату и через месяц хиляй с другим. Вечный праздник! Вот и белые храмы!

— Выпейте, — сказал я ему. — Пейте, пейте. Не волнуйтесь.

Он поднял рюмку, сразу же опрокинул и улыбнулся.

— А вы что же?

— А зачем вы все это мне говорите? — спросил я. — Вы, может быть, хотите предложить мне тему или подучить литературе?

— Для себя, для себя! Отец, Виктор Сергеевич! Разобраться! Ведь я с чем к вам?.. Нацарапал, понимаете, небольшой социологический очеркишко: «Акселерация как реакция homo sapiens на увеличившееся напряжение жизни». И вот хотел вас просить… ну, перелистать на досуге…. — Рукава его пиджака теперь уже были выше локтей, так часто он поднимал руки, словно молясь. Он к тому же еще и закатывал глаза, глядя куда-то в поднебесье.

Я встал, выдвинул ящик стола, вынул белую лощеную книжечку и протянул ему:

— Знаете что, тут жена достала абонемент на Гайдна и Глюка. Возьмите себе. Это, наверное, более полезная для вас трата вечеров.

Я думал, что он обидится и уйдет. Но дудки!

— На Гайдна и Глюка? — Его лицо тут же озарилось улыбкой. — Я понял, понял ваш поворот. — Он перелистал книжечку и положил на стол. — Со мной, знаете, был такой случай. Я как-то зашел в низок, ну на угол Невского и Садовой, в «США». Выпить глоток коньяку с шампанским. И вот слово за слово с каким-то параноиком. И он, понимаете, вынимает пять рублей и сует их мне в нос: «На. Только заткнись». И я взял. Дело не в пятерке, а чтобы понаблюдать за ним. Что будет делать? Вы не можете представить, как он обалдел. Да, да. Какой он мне выдал автопортрет! Я думал, он дуба даст. В таких случаях я беру. Что делать? Цинизм — это юмор нашего времени. Человек, не умеющий быть циником, теперь гибнет, как чистый доверчивый ручеек. А я представитель своего времени. Благодарю вас. Спасибо. Но поворот вашей мысли с Гайдном и Глюком я понял.

— К сожалению, у меня в карманах найдется только рубля три или четыре, — совершенно спокойно сказал я ему.

— Ну-у-у, — укоризненно протянул он. — Не ожидал, Виктор Сергеевич. Нет. От вас не ожидал. Напрасно. Зачем так? Ведь тут же философия.

Я действительно почувствовал одновременно и стыд и злость на самого себя. Налил себе и выпил. Мне не хотелось ссориться с Олей.

— Я, понимаете… Эх… — тяжело вздохнул он. — Думаете, я сам не знаю, что во всем этом нравственности не больше, чем в этом столе? Конечно, конечно. Или вы хотите, чтобы человек был сильнее времени? Тогда где же ваши книги о современном положительном герое? Эх, Виктор Сергеевич, отец хоть вы-то не бейте между глаз. Всем хочется прожить хоть одни день, чтобы никто не дал по морде, не оскорбил. Ни в трамвае, ни на работе, ни в магазине. А то, куда ни повернешься, — бац по личности, по самолюбию, по достоинству человеческому. Так и стегают друг друга налево-направо. — Его вздохи были почти как всхлипы, и, не зная как избавиться от всего этого, я налил ему до самого верха, наклонился и начал читать разостланную на полу газету, на которой лежали грибы. — Я ведь, Виктор Сергеевич, отец, и сам считал прежде, что у человечества очень короткая память на плохое. А нет, к сожалению, не так это. Не так. — Он опрокинул рюмку и опять вздохнул. — Да, как будто забывают люди о несчастьях, о страхе, о жертвах, о прошлом, о мертвых. Забывают. Но только от всего этого, увы, увы, приобретают новый опыт жизни, новый способ выжить. Приспосабливаются с учетом прошлого. Вот вам и уроки истории. Вот потому и нет у современного человека нравственных стеснений. Избавили от них. Таков вами, вами созданный опыт, а нами накопленный. Только, упаси бог, не подумайте, что я сам против чего-либо. Нет, нет, я не столь убежденный. Разрушить Невский: я — за! Оставить Невский: я — за! Сеять кукурузу: я — за! Не сеять: я — за!..