Поднявшись на второй этаж, я тут же заметил расхаживающего по площадке Глеба Степанова. Он тоже увидел меня и вскинул руки.

— О! Ну, батенька, вот, оказывается, какой вы обманщик и коварный человек! — Его лицо приветливо сияло. — Обвели меня вокруг пальца. А-ай-ай, как я попался! Ну, здравствуйте. Вот вернусь из Японии и тогда уже обязательно изучу, что вы там пишете. Уж теперь-то вы не уйдете от меня! — И он засмеялся почти по-приятельски, и уже тряс мою руку, так что мне оставалось только кивать. — Да, да, да, — широко улыбался он. — Вот и поговори в самолете. А где же вы остановились?

— В гостинице «Ростов», — ответил я.

Жиденькие рыжеватые брови его вскинулись так, словно он услышал нечто невероятное, почти невозможное.

— Как?.. А фронтовая дружба? Насколько мне известно, у Константина Федоровича, ну, не особняк, но… — и он оборвал себя. — Но хоть номер-то у вас приличный? Если что нужно, не стесняйтесь. Чем могу…

— Глеб Дмитриевич! — Я, кажется, понимал, что именно тревожило его. — У вас под сердцем вчерашняя, как вам думается, оплошность, когда на аэродроме вы сказали о Рагулине… Ну, вы сами знаете, о чем я говорю. Но не могли же вы догадаться, что я знаю его. Вам неприятно, и давайте не вспоминать об этом. А вы не скажете мне, где он?

— Черт возьми! — воскликнул он, не то поморщившись, не то улыбнувшись, и поднял плечи. — Хм… Вот, значит, вы какие, писатели. Все уже во мне разглядел! Мало, мало вас народ учит! — И он засмеялся, сквозь меня посматривая на лестницу и косясь на всех проходивших мимо нас. — Шучу, шучу, Виктор Сергеевич. Но как все же вы живете, научите и меня, как это у вас получается, если вы вот мне, например, в глаза говорите, что я вроде бы неотесан, хотя ведь я уже двадцать лет как в столице? Нет, нет, не отвечайте, потому что даже такому совсем смертному, как я, иногда, наверное, позволено сострить. — Он вдруг окинул меня необыкновенно серьезным взглядом, словно решаясь на что-то. — И даже хорошо! Вы меня просто выручили, что сами заговорили о нем. Тем лучше, значит, я могу быть с вами откровенным, хотя, признаюсь, боюсь как огня всю вашу пишущую братию. У вас есть пять минут?

— Если я его не прозеваю, — сказал я.

Он взял меня под руку, втащил в коридор, и мы пошли мимо дверей, мимо диаграмм, мимо шкафов с заспиртованными рыбами. Мне показалось, что Глеб Степанов нервничал и, разговаривая, все время думал о чем-то другом.

— Любопытно услышать от писателя: вы вообще как относитесь к людям, которые не пьют и не курят? — спросил он неожиданно, но тут же засмеялся и словно осекся. — Ведь прекрасный человек. Уважаемый, честный, работяга, не манкирует, добропорядочный семьянин, депутат горсовета, а вот, понимаете… — с какой-то досадой, но и как будто оправдываясь, произнес он. — Конечно, «склочный тип» — это было слишком. Это я малость… Но я нам как-нибудь расскажу о докладной. Да, на меня. Из-за каких-то паршивых моторов для инспекций. А сегодня по голове этой тюлькой. — И он горько усмехнулся. — А вы думаете, почему ваш покорный слуга сейчас торчит на лестнице, вместо того чтобы руководить совещанием? А потому, что совещание Рагулин сорвал. Да. Ну, что вы на меня так смотрите? В прямом, в самом прямом смысле этого слова: взял и сорвал. Правда, навредил-то он самому себе… Скажите, вы одобряете такое поведение?

— Какое? Я не знаю, о чем вы говорите, — сказал я.

В этом коридоре пахло окурками, пылью и краской.

— Знаете, — энергично заключил он. — Вы все знаете.

Мы дошли до конца коридора и повернули обратно, слыша бесконечную трескотню пишущей машинки, хлопанье дверей, телефонные тонки и металлический стук женских каблуков.

— Вы все знаете, — с тем же упорством повторил он. — Вот и рассудите нас.

— Я не специалист…

— Бросьте. Теперь, к сожалению, все специалисты, что касается природы и рыбы, — раздраженно произнес он и вскинул брови. — Или в литературе так тоже?.. Да неужто вы можете подумать, что я хочу Константину Федоровичу зла? Если хотите знать, Рагулин — друг моего отца. У них там тоже какие-то военные шуры-муры. Но сколько же можно терпеть? Ведь о чем научный, так сказать, доклад? Виктор Сергеевич, это останется между нами, он не был, часом, контужен? — И, точно засовестившись, Глеб Степанов остановился. — Нет, серьезно. Не памятник же он себе зарабатывает?

Только теперь я разглядел его как следует. У него была удивительно мощная и не по-человечески короткая шея, а лицо, пожалуй, походило на скрепер с опущенным ковшом-подбородком. И наверняка здоровья он был могучего. Он становился мне неприятен. Я не понимал, что ему нужно от меня и куда он клонит.

— Да, но что, собственно, во всем этом криминального, Глеб Дмитриевич? — спросил я.

— Нет, вы серьезно? — удивился он патетически. — Я вижу, вы готовы за своего фронтового друга перегрызть горло кому угодно. Наверное, так и надо. Ох, кажется, нажил себе еще одного врага. Да какого! — И тут он вдруг шагнул вперед, нагнулся, уперся руками в колени, как будто собрался играть в чехарду, поднял голову и посмотрел на меня снизу вверх, как на каменное чудовище. — Ну ладно, ешьте меня с горчицей. Пишите теперь про меня статьи. Строчите фельетон. Так и напишите, как Рагулин говорит, что мы ради плана не пожалеем мать, родную. Так и напишите. А я не боюсь. Думаете, меня за это снимут? Дудки! — И он засмеялся почти вызывающе. — Повысят! Хотите пари?.. А я знал, что вы сюда придете.

От неожиданности я тоже остановился, но он уже выпрямился, заложил руки за спину и снова двинулся в тот конец коридора, где светилось окно.

— Я еще раз вам говорю, Глеб Дмитриевич, я не специалист, — сказал я. — И ничего писать не собираюсь. Но, если хотите, мне кажется, что вы отстаиваете фирму, а Рагулин — дело.

— Ах вот как! — В его голове как будто пронеслась бесконечная вереница мыслей, и он не мог поймать ни одной, только мучительно хлопал глазами. — Так, так… Виктор Сергеевич, вы же наверняка умный человек. Вы думаете, я бы не мог состряпать такой же обвиняющий доклад? Еще почище! Ну и что из этого? С кем воевать прикажете? Мы ведь уже давно приспособились жить, чтобы так: золотая серединка — ни вашим, ни нашим. Лишь бы тишина. Если овцу постричь, то и волка немножко, чтобы не выделялся. Мало ли чего мы хотим! Голосуем же, к примеру, на каждом собрании за хозяйственную реформу, а есть на вас хоть одна отечественная шмутка?.. Но ведь и раздетые не ходим. Ну так что, мне трудно поднять руку?

Я едва не засмеялся. На мне действительно были голландские полуботинки, индийская замшевая куртка к финские брюки, а прикуривал я зажигалкой «Ронсон». Глеб Степанов все уловил по моему лицу и уже смеялся с философским всепрощением.

— Попал в точку? — мягко спросил он и тут же снова взял меня под руку. — Дорогой товарищ писатель, в том-то вроде бы ирония, что я сам из этой чертовой провинции, из этих мест. И отец мой простым инспектором на моторе зачем-то всю жизнь протарахтел, хотя звал я его к себе. И уж я-то знаю, какие у них моторы и какая здесь обстановка. Знаю… И пот Рагулин — защитник, а я вроде бы злодей… Эээ, Виктор Сергеевич, — в его тоне прозвучала обида, — нам всем охота на чужом… простите меня, конечно… на чужой спине в рай въехать, но только эти самые… ну, знаете… грехи не пускают. — Глеб Степанов стал даже грустным. — А вот Константин Федорович, видите, хочет бросаться на мельницы. Ах, если бы на мельницы! Тогда ладно. А у меня, как говорится, семья. Я ведь тоже по молодости мечтал спасать Азовское море. Все было! — И Глеб Степанов глубоко вздохнул, понурив голову. — Жена хорошая. Сынишка — отличный пацан. Все хочу, чтобы до зимы на море пожил. И старикам веселее…

В голосе Глеба Степанова прозвучали почти жалобные нотки, и он как будто сам услышал их и застеснялся.

— Думаете, плачусь в жилетку? Нет, я уже ко всему привык. — Он посмотрел на меня изучающе, подумал и махнул рукой: — А хотите откровенно? Была не была. Выпорите меня публично. Напишите в газету статью, а за мной, как говорят, не заржавеет.