Я кивнул. Сунул руку в один карман, потом, переложив поводок, в другой и буквально всем телом ощутил холодную и занудившую тоску. Я нащупал только деньги. Твердого корешка моего писательского билета под пальцами не было. Билет исчез. Однако не это была невозвратимая потеря. Внутри ведь лежали листки деда… Я понимал, что нет ничего наивнее и глупее говорить незнакомому человеку, который наверняка не читал твоей книги, что ты — писатель. Меня сжигал стыд, жуткий стыд за себя.

— Я только сейчас вспомнил, что паспорт у меня в чемодане, — сказал я. — Я нездешний. Я сегодня приехал из Ленинграда. — Я произнес все это, слыша себя словно со стороны, раздумывая над тем, как оградить от этой истории Костю, и постепенно оценивая свою потерю. Листки, пролежавшие в Библии тридцать с лишним лет…

— Такое, видите, дело, — закончил я, все еще с надеждой хлопая себя по карманам.

Майор неожиданно повернулся к пострадавшему.

— Еще лучше, — сказал он, постукивая мундштуком по барьеру. — Какой вы показываете пример человеку из другого города? Культура! А вы знаете, что композитор Моцарт упал в обморок, когда в оркестре заиграл не тот инструмент? По-вашему, композитор Моцарт мог бы так поступить, как вы? — И он поднял со стола какую-то книгу и потряс ею.

Аспирант, вздохнув, посмотрел на меня, словно теперь уже искал сочувствия, и только потом ответил:

— Я не Моцарт и даже не Шостакович, а меня ударили, и я пришел, чтобы найти здесь правду, а не слушать лекцию. Вам завтра позвонят кое-откуда. Пойдемте отсюда, товарищ. Я вас прощаю, — сказал он мне.

— Сядьте вот туда, — уже грозно произнес майор. — Да, да. Туда. Я вам сказал: сядьте, пока я не отправил вас в вытрезвитель. Умник нашелся.

Я выронил билет и листки в магазине. Когда вынимал и отсчитывал деньги, что-то скользнуло у меня между пальцев. Но я не обратил на это внимания. Или, может быть, именно в этот миг и завизжал Тим. Безусловно, эти бумаги никому не нужны, но их просто затопчут.

Майор смотрел на столик с телефонами, потом взглянул на часы, на пострадавшего, на меня.

— Да, — произнес он самому себе, хмуро раздумывая. — Ну, а паспорт все же есть? Вы где остановились? В какой гостинице?

— У своего товарища, — ответил я.

— Как фамилия товарища? Где работает?

— Рагулин, — сказал я. — В научно-исследовательском институте.

Майор уставился на меня, разглядывая.

— Это какой Рагулин? Не Константин Федорович?

— Да, он, — подтвердил я.

Майор хмыкнул, почему-то покачав головой.

— Ну, знаем мы Рагулина. Это наш депутат. Так и собака, может быть, его?

— Его, — снова кивнул я, уже понимая, что меня, кажется, отпустят и мне первым делом надо зайти в магазин.

Майор положил передо мной чистый лист:

— Напишите фамилию, имя, отчество, где прописаны и как все было. А я сейчас позвоню ему. Он дома?

— Да, был дома, — сказал я, придвигая к себе лист.

…Снова был город — прикрытая заслонкой истопленная печь, был возвращенный, все еще тлевший день, потрескивающий транзисторами, уже настроенными на футбол. Многие окна были как будто завалены раскаленным углем, а реки рядом словно не существовало.

Прежний Нас Не Трогай, конечно, махнул бы рукой на эту историю и только сплюнул бы сквозь зубы. Ай, да и что, в самом деле, за происшествие, чтобы его принимать всерьез!..

Мы оба почувствовали Костю, который торопился нам навстречу так быстро, как мог. Пес изо всей силы потянул поводок.

— Ну вот ведь как, видишь ты, — издали заговорил Костя, задыхаясь, вглядываясь в меня. — Ну ничего, обошлось, Витя?

— Бывает, Костя. Все нормально.

— Ударила, значит, Тим, тебя какая-то сволочь? Ну-ну, стоять. Не прыгай, — засмеялся Костя, потом покачал головой: — Видишь, Витя, какие у нас нервы…

Теперь пес ждал нас, уже сидя возле магазина.

Красавице кассирше Жене, с какой-то снисходительной улыбкой поглядывавшей на нас, мой билет не передавали. У прилавка мы, конечно, тоже ничего уже не нашли, заставив переступить с места на место десяток ног. Кто-то, видимо, посчитал эту находку редкой.

И я взялся оправдываться, сказав Косте, что в любом городе есть стол находок, сдадут рано-поздно, а милиционеры здесь совсем неплохие ребята. Ну а что касается пса, он, конечно, мужчина.

А потом — или это грех, Костя, — чтобы нам сейчас посидеть на воздухе и за кружкой пива повспоминать прошлое? И это же верно, это написано во всех учебниках и хрестоматиях, что Ростов — кладовая тараньки, рыбцов и раков. А есть раков — это же целое искусство, сам знаешь. Надо осторожно его разломить, шейку отложить и высасывать каждую ножку, чтобы нигде не осталось даже ниточки мяса — один лишь светящийся розовый панцирь. И только потом, вспенив пиво в кружке, с чувством браться за шейку и поглядывать тем временем на тарелку: какой там следующий. Как мы когда-то мечтали… И пиво, и электричество, и девушки. Помнишь? Ведь помнишь?

Я зачем-то паясничал. Кажется, со мной начало происходить что-то неладное: я не мог справиться со своим стыдом.

…А тараньку тоже надо уметь разделать. Выбрать ту, которая мягкая, желтая, чуть ли не светится. Повернуть головой к себе, а правой рукой, ухватившись с другой стороны, рвануть ее вдоль, чтобы, хрустя, отделилась вся спинка. Икорку, если она есть, теперь вынуть и отложить. И начинать, не торопясь, потихоньку: с ребрышек. И тоже посасывать. А уж рыбец…

Что же это со мной? Что?..

А уж рыбец…

— Мы двадцать лет не виделись, Костя. А гимнастерка твоя цела?..

Так я сжимал зубы и топтал самого себя посреди футбольного Ростова, который в эту минуту «выстраивал стенку».

— Конечно, конечно, — растерянно кивнул Костя. — Но у меня же завтра доклад… Как раз насчет рыбцов и тараньки. — И он вздохнул, давая понять, что уступил. — Ну ничего, встану пораньше.

И мы пошли к построенному под трактор драматическому театру, в садик, где можно было выпить пива и на воздухе и быстро.

Но сперва отвели пса домой. А ведь, пожалуй, я совсем не хотел никуда идти. Лестница была действительно крутая, трудная, пропахшая кошками и ведрами, и с выщербленными ступеньками, которые, казалось, осыплются под ногами.

Железные столики, покрытые пластиком, и в самом деле росли прямо под деревьями, окружая выкрашенный в голубовато-зеленый цвет павильон, но все до одного были заняты, и гул висел такой, как будто здесь роились осы. Воздух был напичкан голами, а вся земля вокруг, как прошлогодней хвоей, усыпана чешуей, ржавыми головами и обсосанными высохшими хвостами.

— Ну, ты видишь, что тут творится? — сказал Костя, глядя на вертящуюся перед нами жужжавшую толпу.

Но нам повезло. Мы все же уселись за трехногий, искалеченный столик, который, можно сказать, сам приплыл нам в руки. И к тому же затененный, увенчанный тополем. Но перед этим я пошел к павильону и занял очередь. Костя молча наблюдал за мной и, кажется, не оценивал моей энергии. Но я был благодарен ему за то, что он все же пошел сюда. Мы, безусловно, разговоримся, и все встанет на свои места. И когда мы положили руки на пустой столик, я сказал, глядя на Костю:

— Ну и все, — и достал сигареты. — Теперь порядок, как, помнишь, когда мы по ночам ходили за водой. Тоже была очередь. Тогда за водой… Колодец помнишь?

— Живучи мы с тобой, Витя, — улыбнулся он.

— Да-аа, — кивнул я.

— А хороший ты написал роман, Витя, — сказал он, вытираясь платком. — Серьезный. Мы по вечерам иногда вслух читаем. Ну а второй? Про Миус? Я ведь все жду. Не думай, что забыл. Год вот уже, как ты написал, что скоро кончаешь и сразу же мне привезешь. Я и Татьяне хвастался, что в такие попал критики. Все, выходит, в порядке? Закончил, значит?

— Про Миус?.. Да видишь ли, — я чиркнул своей зажигалкой. — Как бы это тебе объяснить?..

— Да ты не подумай, не думай, — вдруг торопливо заговорил он. — Я догадываюсь, что это не кирпичи обжигать, а поделикатнее.

— Нет, не в этом дело, Костя. Тут совсем другая причина, — кажется, газа в моей зажигалке осталось немного.