— Есть у меня, еще есть, Костя. Здесь же, в рюкзаке. На всякий случай.

— Нет, правду я тебе: мне-то они… да поверишь…

Я положил коробку с крючками на сервант и решил сделать еще одну попытку пробиться к Косте.

— Слушай, дорогой Константин Федорович, а где все-таки у вас поблизости нужный магазин?

— Нет, нет, — поднял он руку. — Я — нет. У меня доклад завтра утром на совещании. У меня — основной доклад. Ты уж… На завтра, может быть? — Он не то что отказывался, он упрашивал. — Я и посоветоваться с тобой хотел…

Я выглянул в окно и посмотрел вдоль улицы, надеясь увидеть вывеску:

— Где-нибудь рядом? — и замолчал, наткнувшись на его умоляющий жест, а потом, глядя ему в глаза, спросил: — Скажи, Костя, давай прямо: что случилось? Ты почему как будто в воду опущенный? Ну мы, может быть, сядем, поговорим, скажем друг другу, что накопилось?

Заморгав, он попытался улыбнуться, все еще не опуская руку.

— Чего нам прятаться, Костя?

— Ты находишь? — Он посмотрел на меня с пытливой тоской. — Даже не полагал… не думал.

И, глядя на меня все с той же пытливой тоской, он негромко засмеялся, перекладывая бумажки на столе.

— Ты смотри-ка. Ты смотри-ка. Бывает же. — Он как будто печально раздумывал о чем-то. — Да, да… А я вот тоже, я, понимаешь, тоже смотрю на тебя и это же самое про тебя… чего это ты как в воду опущенный? Ты про меня, а я про тебя. Вот ведь… А спросить неудобно… Значит, оба об одном и том же думаем.

— Что слышно-то, Костя?

— Да ничего я живу, — ответил он, пожав плечами. — В мае защитил диссертацию. Жду, когда Москва утвердит. Дома, видишь, тоже… Все здоровы. На работе… Ну, воюю потихоньку. Доклад для завтрашнего совещания написал кое для кого кисловатый. Вот так.

— А если без общих слов?

И он опять пожал плечами, потом взял меня за локоть.

— Не знаю, что тебе еще сказать. Пойдем, а то остынет… Ну, у меня пока сто семьдесят. У Татьяны, как это теперь водится, двести. Не жалуемся. Все я тебе по гамбургскому счету. Ты ведь ее не видел. Сейчас, сейчас. — Он выдвинул ящик маленького столика и достал партийный билет в темно-красной коленкоровой обложке. Потом из глубины этой обложки вытащил фотографию. — Вот. Профсоюзный деятель на «Ростсельмаше».

С карточки смотрело простое русское лицо, о котором ничего не скажешь, пока оно не заговорит, не улыбнется, не скосит глаза. Все на лице было крупное, четкое, определенное. Но красивым оно не было.

— Двадцать лет уже по этой самой дороге жизни, — засмеялся он, взял карточку и спрятал туда же. — У тебя-то самого что? Давно уже не писал мне. В октябре было последнее.

Я подумал, что он, наверное, действительно ничего не утаивает от меня. Все у него как нужно.

— Да нет, Костя, у меня все нормально, — ответил я.

— Ну, а чего же ты как в воду опущенный? — он постарался сказать это весело. — О себе-то чего же молчишь?

Мы стояли друг перед другом, Костя и я, между нами теперь не было колодца, не было ковыляющей по воздуху бабочки, мы стояли на скользком, источающем воск паркете, отсвечиваясь в полированных гранях двух сложенных вместе зарплат, он — обрюзгший, круглый и в шлепанцах, и, как выяснилось, на полголовы ниже меня — и я — еще без живота, но уже подмороженный сединой, и мы слышали не свист снарядов — детские голоса доносились со двора, мы стояли, протопав по отдельности два с лишним десятка лет, однако все, кажется, у нас повторялось. Я стоял перед ним, готовый довериться первому его слову, а ему как будто это было все равно, хотя, правда, он теперь не изъяснялся с помощью крепких слов и песню Сольвейг наверняка знал наизусть.

И так же покорно, как двадцать лет назад, я выслушал:

— Да я пошутил, Витя, извини. У тебя, конечно, порядок. Так ведь? Ну, пойдем, пойдем. Из школы, значит, совсем ушел? А не жалеешь?

— В общем-то, время было хорошее. Зубастое. Иногда без двоечников своих скучаю, — ответил я. — Некоторые позванивают. Встречаемся. Студенты уже. Скучаю…

— О своих-то, об отце, матери ничего нового не узнал?

— Нет, Костя. Теперь уже… где там. Весной только в деревню на могилу к деду ездил. Новый камень поставил.

— А наследника своего как назвал?

Я знал, что Костя задаст этот вопрос. Боялся и ждал его.

— Никак не назвал, Костя, — ответил я. — Не назвал.

— Не назвал? — вглядываясь в меня, спросил он. — Как так?

— Поторопился тогда я тебе написать, Костя. Вот и все. Такие дела… Понимаешь, наверное…

Мы замолчали, глядя друг другу в глаза.

— Да, да… Ну понимаю, понимаю, — пробормотал он и вдруг улыбнулся не то виновато, не то осторожно. — Да ведь договорились, живи ты у меня хоть год, хоть два. Сколько надо живи. Смотри, сколько места, — и он снова потянул меня на кухню. — Нас ведь и дома… Мы же только вечером собираемся. А так целыми днями не бываем. Работай. Мало ли что случается…

Непонятно почему, но от этих его как будто простых слов я вдруг почувствовал себя пустым, несостоявшимся. А с ним рядом — особенно. Этот человек был чем-то сильнее меня. Но чем? Может быть, ему для счастья хватало этого тихого дома? Мне показалось, что в пропотевших складках его шеи, его щек, во взгляде, который вдруг брызнул как будто холодной насмешкой, всего на мгновение приоткрылось сытое провинциальное самодовольство, теперь настороженное и оттого обнаружившее себя. Он снова был Нас Не Трогай, но только на другой манер. Или, может быть, складки, по которым бежали ручейки, это одно, а насмешка от прежнего Кости?

— И понимаешь, приехал ты как нельзя кстати, — сказал он уже на кухне. — Просто удача для меня. — Он старался заглянуть мне в лицо. — Сейчас пообедаем, отдохни часок, а потом я тебе доклад свой прочту. Мыслей мне подкинешь. Может, подправишь что-нибудь… Садись…

— Я?.. Смеешься, Костя! Я же ничего в твоих этих рыбах… В них черт ногу сломит.

— Да все решительно поймешь, — перебил он меня. — Это же каждому понятно. Знаешь ведь, как теперь нужно бережно с природой. А наше-то море особенное. Тут же, Витя… Мне только твоя писательская позиция нужна. Гражданская… чтобы слова посильней. А детали…

— Нет, Костя. Я — профан. Это твое дело. А я… Ты меня уволь.

— Ну брось, брось, — мягко засмеялся он. — Мне такой помощник и не снился. Если можно так выразиться: мой порох, а твой огонь. Нужно, Витя. Ведь этот Степанов знаешь зачем прикатил? Я тебе объясню…

— Ясно, Костя. Дай все же мне какую-нибудь сеточку, — попросил я на пороге кухни. — Только скажи, куда.

Он лишь развел руками, а когда, повернувшись, протянул мне сеточку, был опять тот же: виноватая улыбка и убегающие глаза. Вот и пойми что-нибудь. Узнай, кто перед тобой. Нет, этого Нас Не Трогай, с животиком, то и дело подтягивающего брюки, просто невозможно было вообразить в шинели и сапогах и тем более перед тем «крабом», таким он казался чужим и стершимся, этот пожилой мужчина.

— Это, когда спустишься, сперва прямо… Нет, нет, заблудишься. Тут все кварталы новые, одинаковые. — Он уже открыл мне дверь, а теперь посмотрел на свои шлепанцы: — Ну, подожди. Тогда я сам. А то ты и мой дом не найдешь! — Он сбросил шлепанцы, подтолкнув их в ряд разноцветных женских туфель и босоножек, — некоторые были маленькие, как у Оли, а некоторые годились бы на мою ногу.

Я нагнулся и поставил шлепанцы перед Костей, потому что это было похоже на то, что гость выгонял хозяина. И к тому же я заметил странную стойку пса, который уже был у дверей, заменив своим хвостом вентилятор.

— А если с ним? — сказал я. — Давай мне его. Он меня приведет обратно. Отпустишь?

— С ним? Пойдешь, Тим? — спросил Костя, снимая с вешалки поводок.

Вентилятор заработал еще быстрей, безошибочно повернувшись в мою сторону. Я взял поводок, а пес вертелся и чихал от волнения, дрожа всем телом, оказавшись безобидным и добрым малым, который сложен был из одних эмоций.

— Значит, прямо, а потом будет улица налево, — сказал Костя.

Именно так мы с псом и сделали. Попрыгав через траншеи, свернув налево, мы оказались на людной, размякшей от жары улице.