Я двинулся сперва медленно, потом прибавил шагу и остановился у поворота, неожиданно очень близко увидев ее. Она сидела на старой, осевшей в песок, перевернутой лодке, метрах в тридцати от меня, лицом к морю, и, низко склонившись, читала рукопись, сгорбившаяся и даже как будто сутулая и чем-то похожая на старательную школьницу. Эта ее поза была настолько мирной, по-домашнему тихой и беззащитной, что я застыдился себя. Я стоял как припаянный. Мне до странности было приятно смотреть на нее, освещенную солнцем, видеть, как она бережно подкладывает одну страницу под другую, и ко мне явилось уже совершенно иное волнение. Повернувшись, чтобы не мешать ей, я пошел обратной дорогой по пляжу, серому и грязному от глины и прошлогоднего сгнившего тростника. Мне стало одновременно и тепло и зябко. Я совсем не хотел разочаровывать своего первого читателя.

Увидев бурый и, очевидно, выброшенный морем ящик, я сел, расшнуровал туфли и вытряхнул из них песок, глядя на возвращавшийся рыжий катер, в котором мужчина и женщина теперь стояли, обнявшись. Мне пришло в голову, что этот катер прыгал весело и лихо, как теленок.

Я встал и, теперь выбирая дорогу потверже, добрел до столовой и постоял там, от нечего делать выслушивая тощую и вихляющую тень в рваной соломенной шляпе, трясшую сверкавшим полтинником, который, доживая последние секунды, смертельно жаждал объединиться с другим полтинником, чтобы обернуться бутылкой красного, поскольку в магазине-то переучет…

— …А так вообще-то, скажу вам, мне бы и стаканчик на сегодня вполне, да я буфетчице этой задолжал, ну и надо, чтобы посторонний купил, а то душа сгорит ведь…

Пока я прикидывал, как спасти эту тлевшую душу, дверь столовой распахнулась и вышел изрядно подвыпивший мужчина лет тридцати пяти в блестящей, ярко-красной, почти цирковой нейлоновой рубашке, взъерошенный, обросший густой щетиной, словно он решил отращивать бороду. Мне показалось, он остолбенел, когда повернулся в мою сторону. За ним, и тоже пошатываясь выкатился другой в дешевом стандартном костюме.

— Вот это встреча, Галузо! — вдруг сказал мне человек в красной рубашке. — Ну, поздравляю! Поздравляю! А что же вы один? — Экскьюз ми, конечно. — В руке у него шепелявил портативный магнитофон.

— Не надо, Серега. Не стоит, — взял его за плечо другой.

— Подожди, Миша, — оттолкнул его первый и еще ближе шагнул ко мне. — Привет, Галузо, из Индии.

А ведь я совсем недавно где-то видел это лицо: не то в гостинице, не то в кафе, не то в автобусе. Второго-то я узнал: он был в той лодке, которую мы с Петренко проверяли у камыша. Здешний, из Темрюка. Сказал, что выехал, чтобы показать места.

— Знаете, я трезвый, — сказал я, пытаясь уйти.

Откуда же, откуда у меня в памяти было не то чтобы его, но очень похожее лицо?..

— Нет, нет, — потянулся ко мне обросший. — А вы забыли меня? Вот как они портят нам жизнь. А теперь я алкаш и мое место в покойниках. И я согласен. Я согласен, потому что, конечно, я не тот человек. А хотите, ну хотите… я вам скажу, какова она, тет-а-тет? Хотите?

— Кто она? О ком вы говорите? — спросил я, ошарашенный совершенно простой, но невероятной догадкой. Я видел его в Ростове, в ресторане.

— Мне жалко себя, — наконец пробормотал он. — Понимаете, может быть, я оказался сексуальным маньяком?.. Так, наверное, и есть. Но она, знаете, тоже ни в чем не виновата. А ведь я был такой удачливый, как трын-трава. И я пригласил бы вас… куда?.. На дегустацию заморских рыб в ресторан «Пекин». Это, знаете, на площади Маяковского. — Во взгляде его появилась рассеянность, а лицо стало каким-то младенчески несосредоточенным. — Я приказал бы подать вам осьминога!.. Во мне ведь есть восточная кровь. Четверть князя. Вот мне потому и страшно… Она? Кто она? — неожиданно вспомнил он мой вопрос. — Да ведь мне другой женщины и не нужно. Понимаете, какая беда? Для меня все другие женщины среднего рода. Вот и какой смысл жить? — И он точно засмеялся. Неужели таким, как вы, повезет?.. А вы ничего. Не красавец, конечно, но ничего, сероглазый. А может быть, ей нужны деньги? — Он полез в карман. — Жё нэ па…

— Мне нужны деньги, Серега. Пошли, — потянул его за руку второй. — Я его тоже знаю. С инспекцией по лиманам ездит.

— Ступай прочь! — отмахнулся тот, снова повернувшись ко мне. — Но она — кристалл. Она — кристалл. А я был везучий. Ооо!.. И вообще мог обеспечить шикарную жизнь. Скажите… скажите, а вы ничего не боитесь? Ничего на свете?

— Чего именно? — теперь я уже слушал его.

— Нет, она не посмеет. Это ей не дано. Такие, как она, украшают весь этот женский род. Она — одна. Ее нужно мыть знаете в чем? — Он вдруг беспомощно улыбнулся мне. — Ни в чем. Ее не нужно мыть. Она всегда кристалл. Вы меня поняли?

— Нет, — сказал я. Меня поражало, как стекленели его глаза, голова сваливалась набок и из его лица словно тщилось вырваться какое-то другое, тоскливое и взрослое.

— Как же так? Как же так? — скривился он. — А вы знаете, что на дне этого моря? Какие рачки и нереиды? Всю фауну? Весь бентос? Тоже научный труд по планктону. Вас это, кажется, теперь интересует? Так вы узнали меня? Вы вспомнили, где мы встречались? Или вы объелись здешней рыбкой?

— Вы живете в Керчи? — спросил я.

— Хм, — болезненно усмехнулся он. — Какая дыра! А хотите бочонок коньяку и бочонок сардин? Вот там, у меня на катере, — показал он рукой. — Вы же мелочь. Медь. А я не умею сомневаться. Я люблю океан.

Я посмотрел и действительно увидел стоявший довольно далеко отсюда белый катер.

— Боитесь? — засмеялся он. — Напрасно. Я заказываю — я и плачу. Я заказывал — и я всегда платил. Нет, я не оскорблю вас, Галузо. Не дай бог… Я умею говорить тихо. Очень тихо, если надо, буду ходить на цыпочках. Значит, приехали доедать это море?

— И вы, конечно, знаете Глеба Степанова? — сказал я.

— Как же мне страшно, — опять закрыл он глаза рукой. — Нет, я не оскорблял вас. Нет, нет, — вдруг словно испугался он. — Я не имею права. Вообще по своему положению, по достоинству, экскьюз ми а ля дэ… угу. Мне даже стыдно. Простите, если не вышел рылом. Теперь от меня пахнет океаном, тунцом и селедкой. — Он попытался расправить плечи и взглянул на меня почти свысока, холодно и презрительно. — А мою погремушку передайте ей, — протянул он мне магнитофон. — Она когда-то очень хотела иметь такой. Это вещь! Ведь я уже трезв? Прошу… от ничтожного человека. Мэйд ин… Так вам нужны деньги?

Тот, которого звали Мишей, с испугом смотрел на меня. Он даже приоткрыл рот, боясь, что я сейчас возьму этот черный сверкающий ящичек, который все это время продолжал издавать звуки.

— Да брось ты, Серега, с ним, — встал он между нами. — Такие по закону Архимеда не тонут, уж я-то знаю. Пойдем еще по одной.

— Извините нас. Извините, — вяло пролепетал тот. — Ведь мы же встретимся хотя бы на том свете. — Он смотрел на меня неподвижным, бессмысленным и даже каким-то оцепенелым взглядом. — Но не говорите ей ничего. Пожалуйста. А я буду ходить на цыпочках, если ей надо. И даже снова изучать этот бентос, как она меня учила. Экскьюз…

Другой безуспешно старался взять у него магнитофон, уже обхватил за плечи, потряс, словно растормошил, и так, обнявшись, они снова поднялись в столовую.

Я попытался усмехнуться, глядя им вслед. В Ростове это был мраморный красавец. Но если он не муж Веры, то в таком случае кто он? Не на этот ли белый катер приглашал меня в Ростове Глеб Степанов?

Я медленно побрел назад, к повороту, замечая, что вокруг меня по какой-то странности словно исчезли звуки, а пролив стал самой обыкновенной да еще и мутной водой. Что означала эта дешевая комедия?

Я дошел до поворота и увидел, что Вера сидела, выпрямившись, сложив руки на коленях и, застыв, смотрела в какую-то точку моря, а моя папка лежала возле нее на лодке, раскрытая, брошенная.

Я сел рядом с ней. Она молчала, и я ощущал безразличие и даже какую-то отупелость от оглушающей обиды, от собственной беспомощности, что доверился ей, что поставил себя в зависимость от того, каким при ее воображении виделись ей лиманы, от того, что позволяли себе руки мальчишек, когда-то гонявшихся за ней по обрыву, и даже от того, кто были в Ленинграде ее соседки по общежитию и что предпочитали: жюльен в «Астории» за деньги чужого мужа или бутылку пива с начинающим художником в баре возле Казанского собора, где надо было к тому же отстоять очередь, и, возможно, под моросящим дождем. Я откинулся назад, протянул за ее спиной руку, взял папку, закрыл и положил себе на колени.