Иосиф подарил мне «Мрамор» с инскриптом: «Примите эту книжку, сэр, Она – отрыжка СССР». Так же он надписывал пьесу и прочим адресатам. В каком-то смысле он никогда не покидал Ленинграда, потому что, куда бы он ни попадал по житейским и политическим обстоятельствам, его имперский город-мир оставался с ним, в нем. Можно предать империю ради еще одной – от имперскости избавиться нельзя: «Как бессчетным женам гарема всесильный шах / изменить может только с другим гаремом, / я сменил империю». Поскольку империя гарантирует персональную идентичность, постольку распад советской колониальной державы не был принят Бродским – на ее приближающийся крах он откликнулся насмешками над перестройкой в сатирической драме «Демократия» (1990). Для Битова конец советской империи хотя и трагичен («Ожидание обезьян», 1993), но не бесперспективен, будя интеллект. В «Попытке утопии» (1992) Битов писал: «Главное постараться не внушать, не давить, не настаивать на правоте – избежать агрессии. И это трудно. Это такаяработа. Это, по-видимому, и есть мысль. Ее попытка». Какой бы вираж ни заложила история, повествовательное сознание по-родственному поддакивает ей.
Приход к власти в Москве выходцев из Ленинграда, совершившийся на грани XX–XXI веков, поначалу выглядел случайностью, но, чем дальше, тем больше в этой кадровой перестановке проглядывала закономерность. Неужели из тех же университетских коридоров, что и мы, явились на публику и принялись управлять ею люди, подавившие зарождавшееся в России гражданское общество, оболванившие народные массы ура-патриотической пропагандой и дезинформацией, поправшие региональные вольности и академическую автономию, поднявшие на головокружительную высоту престиж чиновничьей верноподданности, прибравшие к своим рукам суды, сделавшие принятие политических решений бесконтрольно-непрозрачным и давшие в запретительском раже право голоса такому мракобесию, которого страна не ведала с послевоенных лет? Увы мне! – мы из одной и той же alma mater. Питерская тоска по империи, бывшая «мозговой игрой» шестидесятников, стала востребованной вслед за роспуском Советского Союза как госполитика. Ностальгическая жажда периферии снова вдвинуться в центр исторического процесса перешла из духовной культуры в практику, прагматизировалась. Но poiesis и praxis – разные вещи. Политическая стратегия, попавшая под диктат имперской фантазии, – краткосрочный, промежуточный симулякр, не подходящий для длительного использования, неспособный принести устойчивый успех. Praxis – не совсем точное слово применительно к текущему положению дел. Точное – quasi praxis, «псевдёж», как говаривали в 1960-х. История повторяется отнюдь не как фарс. Она репетитивна, если иссякает ее изобретательность.
Российская империя возникла не с нуля. В перевернутом виде она воспроизводила ту геополитическую конфигурацию, в которой Киевская Русь была религиозной провинцией Царьграда, а Москва – данницей Орды. Именно поэтому позднее Россия выступила, по словам Александра Эткинда, «как субъектом, так и объектом колонизации»[1]. Озеркаливание подвластности в имперском могуществе не сказалось нигде и ни в чем с такой же разительностью, с какой оно запечатлелось в новой немецкой столице государства, заложенной Петром. Город подозревался в западничестве вплоть до 1949 года, когда его гуманитарная профессура подверглась разгрому (дотошно реконструированному недавно Петром Дружининым[2]) за «низкопоклонство» перед европейской наукой. Взяв власть в Москве, ленинградцы возобновляют «внутреннюю колонизацию» в проводимом административной элитой манипулировании общественным мнением. Но расточивший западную ауру, так сказать, девестернизованный, Питер занят этим привычным для нашего отечества делом вовсе не по заветам своего зиждителя, а на доморощенный манер, отрывая страну от глобализовавшейся истории, уповая на память о безвозвратно минувшем (о победах в войне 1941–1945 годов), ища подмогу у иосифлянской церкви, с XVI века готовой к сотрудничеству с репрессивным государством.
То, что случилось в стране в 1991 году, как будто мало отличается, если не считать запоздалости, от развала колониальных режимов, пережитого Великобританией и Францией, и от неудачной попытки нацистской Германии стать имперским образованием, сторицей вернуть потерянное в Первой мировой войне. Лишившись колониальной идентичности, эти европейские государства нашли компенсаторный выход из создавшейся ситуации: Лондон сделался одной из важнейших мировых столиц финансового капитала, Париж разнес в 1960–1980-е годы по всем уголкам Земного шара (тогда еще радостную) весть о новой постмодернистской философии, Германия добилась послевоенного «экономического чуда» и вышла на чемпионское место среди стран-экспортеров промышленной продукции. Из перечисленных достижений другого колониализма чисто идейным было только французское. Все же нельзя упускать из виду той подвижности культурного контекста, в котором происходило прощание с империей в Великобритании и Германии. Первая узаконила моду на поп-культуру (прежде всего музыкальную), вторая завоевывала духовную влиятельность, возрождая и обновляя свою герменевтическую традицию. Кризис колониализма, грянувший после Второй мировой войны, преодолевался в Западной Европе во взаимообусловленности банковско-индустриальной и духовной деятельности. Другой колониализм не зарится на чужие территории. За рубежом своих очагов он завладевает умами и желаниями людей – делающих деньги, цитирующих Мишеля Фуко и Жака Деррида, покупающих автомобили престижных немецких марок.
Что до России, то она исчерпала возможность реставрировать колониализм уже в начале XX века – тогда, когда большевики перенесли столицу из Петрограда в Москву. «Россия, – замечал Егор Гайдар, – уникальное государство, сумевшее в 1918–1922 годы восстановить рухнувшую империю»[3]. Во второй раз порыв к возрождению великодержавности тянет страну вспять, загоняет в тупик стилизации, в искусственный порядок, противящийся поступательному ходу времени, не обещающий небывалого в будущем. Панический страх Кремля перед революциями (даже далекими – разыгрывающимися в арабском мире) проистекает из нежелания бытовать в линейной истории, в зоне контакта с живой непредсказуемостью. Откуда и рекрутировать первых лиц государства, как не из запущенного и заглохшего петровского «парадиза», из некрополя? Ведь империя разделила судьбу своей давно покинутой столицы.
Вместо того, чтобы поставлять на международный рынок товары другого колониализма (финансовые, философские, индустриальные, эстетически-медиальные), Россия увязла в старом имперском сознании, в некомпенсированном прошлом, в воспоминаниях о своем православно-большевистском мессианизме, во «временах очаковских». Заботы по удержанию в социостазе малой империи, сохранившейся после исчезновения большой, и по наращиванию влияния на «ближнее зарубежье» (вплоть до отторжения его кусков) не позволяют национальной энергии свободно трудиться на будущее. Деньги из госбюджета вкладываются не столько в рост интеллектуального достояния общества, сколько в попечение за изнуряемыми телами – спортсменов и воинов. Общество прозябает в безыдейности, робкие поползновения вывести его из инертного состояния и увлечь интеллектуальными дискуссиями обрекаются на провал, не поддержанные средствами массовой информации. Призывы найти новую для страны национальную идентичность, не смолкающие со второй половины 1990-х годов, остаются бесплодными. Новой нет, прежняя, колониальная, более не имеет под собой достаточной базы. Нефть и газ, продаваемые Кремлем за границу, – плохое оружие для покорения соседей, не говоря уже о мире, потому что этими природными дарами владеют и многие иные страны.
В результате гражданской войны Российскую империю удалось собрать из ее обломков (а затем – при Сталине – и расширить) в качестве идеократии, альтернативной цивилизационному засилью третьего сословия, господству капитала. Сегодняшняя конфронтация моей родины – ни много ни мало – с миром не претендует на визионерство, не подчиняется большой наднациональной задаче. Были вожди (планировавшие перманентную революцию, горячую и «холодную» войны) – их сменили телевизионные имиджи. «Тень, знай свое место», – как сказано у одного из ленинградских авторов, Евгения Шварца.
