В людском контексте этот жизнеутверждающий порыв перекидывается с особей на большие коллективы в том случае, когда новое поколение (пусть примером, чтобы не ходить за ним далеко, послужит происходящее теперь в арабских странах) выступает солидарной массой на политической сцене, сокрушая геронтократию и ориентируя власть в обществе из мертвеющего настоящего в будущее (как пелось в одном нацистском марше: “Wir sind jung / Und uns gehцrt das Leben”). Изложенный в “Политейе” проект, который предписывал идеальному государству осуществлять отбор лучших из рожденных, чтобы затем вручать им бразды правления, имел в виду создать наиболее благоприятные условия для выживания социального тела. Биополитика, способная оптимизировать себя в импровизационной манере, получает у Платона планово-рациональный облик, дополняется умозрительной составляющей. Витальность упрочивает в социокультурной истории свои возможности в высшей степени вариативно, соответствуя, таким образом, самому принципу надежности в функционировании систем, предполагающему дублирование их узлов.

Одну из подобных версий обсуждал Алексис де Токвиль в замечательном по аналитической проницательности труде “О демократии в Америке” (1835, 1840). Демос, по его трактовке, не играл бы в Северо-Американских штатах ту же роль, что Бог исполняет во Вселенной, если бы там не был принят закон, уравнивающий всех младших членов семьи в праве на имущественное наследование, иначе говоря, предоставляющий сразу многим одинаковые шансы в борьбе за существование. Токвиль подчеркивает, что американский социальный строй не признает превосходства не только внутрифамильного, среди наследников, но и одних — аристократических — семей над прочими. Между тем кровные привилегии даются воинской касте — тем, кем общество жертвует в ситуациях вооруженных конфликтов. Наличие в социальной организации избранных семей только на первый взгляд противоречит политике, озабоченной этнородовой плодовитостью. На самом деле аристократия — второе тело нации, открытое к гибели ради защиты первого — народного и тем самым по-особому включенное в elan vital.

Как видно, Агамбен заблуждался, упрощенно сводя биополитику к “танатополитике”. Если бы политика и впрямь была только враждебна плоти и ее притязаниям, население земного шара никогда не выросло, как сейчас, до 7 миллиардов человек. Хозяйственно-финансовая политика роста вторит этой экспансии жизни. Вместе с тем нельзя отрицать того факта, что отправление власти то и дело сопровождалось по ходу своей истории наложением строжайших запретов на людскую витальность: так, рабам не позволялось вообще заводить семью. Биополитика имеет кроме жизнеутверждающей еще и темную оборотную сторону.

Вот на каких основаниях возникает эта двузначность. Прокреативность оппонирует тому, что не умножает человеческий род, а всего лишь обеспечивает его предметами первой необходимо-сти, — тружению, которое в архаических государствах оказывалось — как рабство — несовместимым с процессом полового воспроизводства, а в раннебуржуазных выталкивалось — в лице пролетариата — из сферы политических действий. С прокреативностью конкурирует, далее, и креативность — инженерная и дискурсивно-интеллектуальная. Homo faber, что бы ни думала по его поводу Арендт и как бы ни апологетизировал бюрократию Вебер, обычно вообще не проявляет властных амбиций, довольствуясь тем, что технически обслуживает политику. Все же инженерный слой общества может казаться опасным для политократии: есть некая закономерность в том, что сталинизм двигался от судилища над Промпартией (над вымышленными в кабинетах ГПУ заговорщиками-“спецами”) к уголовному преследованию абортов и гомосексуализма и к культу многодетных матерей. Аналогично: политике нужна бюрократия, положение которой, тем не менее, не слишком стабильно и при либерально-демократических режимах, время от времени предпринимающих сокращение чиновничьего аппарата (успешно или нет — другой вопрос), и тем более при авторитарном правлении с его капризным произволом и фаворитизмом (в “Монархической государственности” (1905) Лев Тихомиров хвалил русский царизм за то, что тот напрямую — без административно-передаточных инстанций — связан с подданными). Сугубо умственные элиты (писатели, журналисты, ученые и т. п.) компрометируются противниками (из числа как ретроградов, так и революционных трибунов) прежде всего в качестве якобы недостаточно патриотичных, то есть наносящих ущерб плодотворной будущности национального организма. В свою очередь, интеллектуалы не гнушаются (увы мне, слишком часто) приносить на заклание плоть — свою и чужую — в пользу абстрактных представлений.

В “Гримасах реального” (1993) Жижек писал о том, что якобинский террор руководствовался установкой держать место высшей власти пустым и только так был в состоянии реализовать идею народоправства. Впрочем, духовный авангард по-своему биофилен не только тогда, когда он революционно-насильственным путем хочет освободить подавленные силы общества от агнатического правопорядка, посылая аристократов на гильотину, но и тогда, когда разрабатывает учения об экономическом благоденствии наций или — вслед за Платоном — о генном дизайне, призванном улучшить людскую породу, и т. п. Наконец, прокреативность наталкивается, как это нередко бывает, на сопротивление среды и вынуждается тогда (допустим, при угрозе исчерпания природных ресурсов) к самоотрицанию, выражающемуся в мерах по контролю за рождаемостью. Такую — по необходимости смертоносную — биополитику не следует ставить в один ряд с гражданскими войнами и погромами, которые по определению означают кризис политики, ее катастрофическое поражение.

Итак, политика была изобретена вовсе не человеком, а его ближайшими животными предками, у которых она являла собой status naturalis в самом узком смысле этого термина. Но хотя человек и совпадает с шимпанзе на 98,4 % своего генного состава, он не просто zoon politikon, как назвал его Аристотель, ошибочно полагая, что тем самым выделил людей из природного царства. Эволюция органической материи достигает своего пика у приматов и многочисленных гоминидов (homo erectus, homo habilis и проч.), чтобы уступить затем дорогу в собственно человеческом мире истории. Превращение естественной политики в историзованную воплощается в сменности поведенческих стратегий, отличающихся от примитивного насилия как средства соперничества особей за доминантность.

Homo historicus имеет в своем распоряжении сразу несколько политик, между которыми развертывается соревнование за обладание современностью. Победа одной из них влечет за собой вытеснение другой в прошлое. Важнейшее следствие этой конкуренции — конфликт разных концепций биоса, который отсюда берется в человеческой политике не генерализованным, а частичным образом. Историзованная политика, для которой жизнь релевантна не во всем своем объеме, различает (по национальному, расовому, классовому, империально-этатическому или каким-то иным признакам) тех, кто более и кто менее ценен для грядущего. Вариативность не только увеличивает, но и уменьшает запас прочности, который есть у биополитики. В отличие от приматов человек идейно преодолевает биодетерминированность политики. Нынешние защитники животных при всей своей биофилии по-прежнему и даже прогрессирующе доктринальны, ограничивая волеизьявление человека как такового относительно природы.

“Политика” — одно из немногих слов в естественных языках, у которого нет синонимов и которое тем самым как бы намекает на то, что нам нечем заменить и обозначаемый им предмет.

Где и когда сложилась духовная культура, точно известно. Она явилась на свет 40 000 лет тому назад у истока Дуная, в местечке, которое теперь называется Блаубойрен. Там, в карстовых пещерах, люди изготовили первую флейту и принялись вытачивать из кости мамонта зоо- и антропоморфные фигурки. Археологи спорят о значении и назначении этой пластики, одинаково восхищаясь высоким мастерством создавших ее умельцев. Оно не может не вызывать изумления. Но еще более удивителен тот факт, что человек начал творить свой собственный мир так поздно, проведя до этого большую часть времени, отведенного его роду естественной историей, в безыскусной борьбе за существование. Десятки и десятки тысяч летhomosapienssapiensиспользовал гигантские ресурсы головного мозга минимальным образом. Почему человек не открыл заложенные в нем креативные возможности сразу — как только он сформировался? Что мешало развитию его духовной инициативы? Ведь по физиологическому строению, включая анатомию и объем мозга, люди, живущие сейчас, едва ли отличаются от своих далеких предков, предпринявших планетарную экспансию из недр африканского континента.