Были липерeчисленныемыслители религиозны или нет, интриговало ли их мироз-дание или человеческое естество, они вдохновлялись в своих соображениях о Зле тем его пониманием, которое сложилось в период перехода средиземноморской культуры к христианству. Соответственно: как бы ни варьировались их подступы к Злу, за этой наружной разноликостью скрывалось нечто инвариантное,парадигмообразующее. Во всех своих модификациях Зло предстает в качестверассоединения, вытекающего из того обстоятельства, что философское воображение берет свой предмет в видедвуипостасного— имеющего и теряющего полноту признакового содержания,единоцелостногои поддающегося индивидуализации, ментального и субстанциального, абсолютно необходимого ичастноопределенного(подвижно свободного). Даже если философия Зла не трактовала его как разрывающее связимеждуналичнымздесьсейчаси запредельным, она наследовала вере, религиозной идеедвумирия. Наделяяконцептуализуемуюдействительность тем или иным смыслом, философ видит Зло в том, чтоконфронтируетс его семантическим убеждением. Универсум Лейбница, покоящийся на достаточном основании, впадаетвЗлолишенности(столетие спустя Шопенгауэр помыслит ее всеобъемлющей — не какnihilprivativum,aкакnihilnegativum, так что припишет благодать одной лишь нирване). В пагубное противоречие с общезначимым самосознанием у Гегеля вступаетавторефлексияотдельной персоны. В подверженной распаду материи Соловьев диагностирует то препятствие, которое Добро должно прео-долеть духовным путем. Но и Дух — Зло, если умозрение ставит себе задачей слиться с сущим — в искомом ли Шеллингом тождестве субъекта и объекта, в утверждавшемся ли Хайдеггером примате бытиянадбытующим. Философия, эксплицирующая в ЗлеДругое, чем ее собственный смысл, праваоперационально, но не по сути дела, потому что человек, в том числе иhomophilosophicus, обладает счастливой способностью конституировать смысл на разные лады. Зло враждебно не какимлибо смыслам, а самойсмыслопорождающейсвязи, комплексно сочетающей значения и потомуинтерсубъективной— способной объединить также партнеров по коммуникации.

Чтобы искусство без остатка отдалось Злу, художественный текст должен нести в себе идею завершенности культуры (вообще или в ее отдельных формах), то есть отвечать весьма специфической авторской установке. Согласие со Злом возможно, но не обязательно в литературе (как лишь возможное оно бывает не толькоподесадовскиоднозначным, но и амбивалентным:подиразберись, чего больше в текстах молодого Сорокина — упоения изображением неслыханных злодейств или компрометации «букв на бумаге», слова, каковое не являет собойverbumDei). Литература и Зло — большая тема, которую следовало бы обсудить особо. Может быть, я и обращусь к ней когданибудь, если достанет жизненного времени. Кстати, о естественной смерти. Она не имеет ни малейшего касательства к Злу, качество которого вменил ейВл. Соловьев. Исчезновениесмыслопорождающихособей не даетпротивосмысла.

Манеру начинать серьезные статьи с изложения курьезных историй и анекдотов ввел в обиход гуманитарных наук Стивен Гринблат, американский знаток и толкователь европейского Возрождения. У меня нет уверенности в том, что посредством такой стилистической уловки можно и впрямь соблазнить читателя и приспособить исследовательскую продукцию к запросам массового потребителя. Допустим, что читатель проглотит наживку, но, как только он,eсли, конечно, перед нами не искушенный специалист, поймет, что его обманом завлекают в сциентистскую «мозговую игру», он раздраженно откажется от участия в ней. Как бы скептически я ни относился к американским способам завоевывать рынок, где сбывают печатное слово, мне, однако, придется воспользоватся приемом Гринблата. Не потому что я хочу поддакнуть аудитории, ждущей развлечения, а потому что, кроме старого советского анекдота, который я сейчас перескажу, у меня нет другого примера, столь же кратко и полно, как этот, демонстрирующего суть того, о чем я собираюсь повести речь, — весьма далекую от шутливости. Анекдот таков:

«Старшина ведет урок физики в полковой школе младшего командного состава. Слушателям задается вопрос: └Какова температура кипения воды?“

Рядовой Иванов. Вода кипит при ста градусах.

Старшина. Неверно.

На очереди рядовой Петров. Он мнется, испытывая муки Галилея, до-прашиваемого ин-квизицией, но все же присоединяется к ответу Иванова.

Старшина. Повторяю: неверно. Вода кипит при девяноста градусах.

Всеобщее изумление. Немая сцена. На следующий день старшина открывает урок заявлением: └Сегодня мы будем заниматься геометрией. Вчера я ошибся. Вода, действительно, кипит при ста градусах, а девяносто — величина прямого угла“».

Знание, которым поделился старшина со своими учениками на первом уроке, было ложным. На втором он достиг истины. Сам анекдот, неподдающийсяэмпирической проверке, ни истинен, ни ложен (или, если угодно, и истинен, и ложен), явно обладая при этом тем, что принято называть смыслом. В дальнейшем мне предстоит разобраться в трех только что названных категориях и предпринять попытку хоть как-то справиться с почти необозримой философской литературой, посвященной фальши, истине и смыслу.

1

Чтобы определить, что такое смысл, Готтлоб Фреге («Über Sinn und Bedeutung», 1892) противопоставил его значению. Разные знаки («утренняя звезда», «вечерняя звезда») могут иметь расходящийся смысл, но одно и то же значение («Венера»). В той мере, в какой у смысла естьзначение (тоесть привязанность к реалии), он бывает истинным или ложным; в той же, в какой он не объективируем (как, например, в выражении «воля народа»), он вообще не обладает значением. Мыслительный прогресс протекает благодаря формированию новых смыслов с истинностным содержанием.

Для Фреге смысл (концепт, коннотат) сводим либо не сводим к значению (к референции, денотату). Значение здесь первично, смысл вторичен.Этот подход был безоговорочно оспорен Эрнстом Юнгером в эссе, не только идейно направленном против Фреге, но и опровергавшем его сухой логицизм экспрессивно — в скачкообразной фрагментарности письма («Sinn und Bedeutung.Ein Figurenspiel», 1971).Смысл, по Юнгеру, предзадан значениям, творит их; он бытиен, едва ли эксплицируем, результирует наше желание установить мирообъемлющее единство. Значения существуют и сами по себе, но тогда они бессмысленны.

Фреге говорит о значении как таковом, вкладывая сюда обобщенный смысл. Тем самым он замыкается в порочном круге: он судит о смысле, отправляясь от понятия, так-же являющего собой смысл. Пустьа=а— значение иа=b— смысл (так — у Фреге). Тождество себе и тождество другому различны по своим элементам (термам), но в качестве отношений они одинаковы и равно наполнены смыслом. Семантические категории коварны, когда становятся предметами обозначения и попадают в один ряд с социофизическими данностями. Как ни странно, философ-математик Фреге менее убедителен с логической точки зрения, нежели его оппонент, философ-литератор Юнгер. Если бы мы не были в состоянии мыслить отрешенно от отдельных вещей, то есть попросту мыслить, не было бы и собственных имен как класса знаков, обособленного от прочих классов. Разрывая circulus vitiosus, Юнгер впадает, однако, в неопределенность относительно того, что есть смысл, каковой, по его словам, можно лишь чуять («ahnen»). Смысл для Юнгера — почти то же самое, что несказуемый Бог в негативной теологии.

Помимо того, что Фреге и Юнгер ставят проблему смысла, в их текстах имеется подтекст, не совпадающий с задачей, декларированной в этих сочинениях. Вникая в смысл, оба автора на самом деле озабочены тем, как приблизиться к истине. Выявляется ли она применительно к вещам (референтна ли она) или же выявляет в них (коннотативно) некую скрытую сторону, «взвешивает» их, если прибегнуть к метафоре Юнгера? В этом плане Фреге и Юнгер — представители двух больших философских парадигм, протянувшихся через всю историю умозрения.