Патрократия была устойчивой чертой философии православия, поставившего во гла-ву угла догмат о исхождении Святого Духа только от Отца.[7]Иван Киреевский проти-во-по-ставлял западной мысли русское Просвещение, которое он возводил к патристике. Ни-колай Федоров обязывал сыновей посвятить себя делу воскрешения отцов. Василий Ро-занов восклицал в «Апокалипсисе нашего времени» (1918): «Отец — это такполно. Отец — этовсе».[8] Опоязовская модель литературной эволюции, идущей «от дяди к пле-мяннику», пародирует патрократию , но знаменательнейшим образом игнорирует сыновство .
На Западе Европы в доминантности Отца был убежден выходец из пределов быв-шей Российской империи Эммануель Левинас («Время и Д ругой», 1948), в доводах ко-то-рого фигура родителя играла роль фактически инобытийной , отрывавшей субъекта от на нем самом замкнутого бытия. Но религиозный онтологизм в трактовке Левинаса явил-ся исключением из превалировавшей здесь философии сыновства . Соответственно, ис-ключения были известны и отечественной религиозной философии. Попав в эмиграцию, С. Н. Булгаков пишет работу «Христос в мире» (1943), делая в ней упор на Сын e , чье Второе пришествие якобы перманентно совершается в течение истории. Идейный обмен связывает как светскую философию с религиозной , так и разные вероисповедальные направления последней. Булгаковские посылки неканоничны , однако, отно-си-тель-но не только общехристианской апокалиптики , откладывающей парусию на буду-щее, но и русской религиозной философии, где главным текстом, потеснившим Сына в тень Отца, стало «Учение о Логосе в Его истории» (1900) С. Н. Трубецкого. Логос в док-торской диссертации С. Н. Трубецкого всецело принадлежит Отцу, отдающему Сы-на в жертву людям, дабы подвергнуть их своему Страшному суду. Поскольку челове-чес-кое в Христе для С. Н. Трубецкого прежде всего орудийно (оно преподносится им в ка-честве инструмента, которым пользуется Отец), постольку «царствие Божие » в этой кон-цепции «приходит» силою Божией , а не устанавливается усилием человека.[9]Хри-с-тос приносит людям не благодать, а закон Отца (осуждавшийся ап . Павлом за ве-т-хо-за-вет-ность). Пик самосознания, полемизирует С. Н. Трубецкой с Гегелем, — Богосо-знание , отрефлексированность себя в Отце.
Если философия сыновства развивалась на Западе так, что религиозность превращалась в ней (как свидетельствует случай Ясперса) в необязательный придаток, то патро-кра-тия , преобладавшая в православном умозрении, толкала его к фундаментализму и раз-растанию экспансионистских побуждений. Понятно, почему русская метафизика не ак-туальна для современной евро-американской культуры. Гюнтер Шиви попробовал объяс-нить и легитимировать самоопустошение западной религиозной философии, заимствовав из каббалистики учение о « zimzum » — о постепенном удалении Демиурга от своего творения, обретающего тем самым автономию. [10] Что до России, то первая по-ло-ви-на ХХ в. ознаменовалась в интеллектуальных исканиях этой страны процессом, как раз альтернативным понятию « zimzum », — ширящимся вторжением Творца в созданное Им (режим «отца и учителя»[11]Сталина предстает в таком освещении перформативно-из-вра-щенным подытоживанием национальной религиозной философии, за котор ое ее а вторы, конечно же, отказались бы нести ответственность).
Увеличивая радиус действия, русская религиозная мысль была готова обнять собой са-мые разные отрасли специального знания, становясь параллельной наукам — сциен-тиз-мом в, так сказать, высшем смысле. Яркий пример такого вмешательства в чужие ко-г-нитивные практики — булгаковская «Философия хозяйства» (1912). Эта религиозная по-литэкономия, не проводившая различия между символическим и промышленным ка-пи-талом, моделировала всю социокультурную деятельность в виде единосущностного ак-та, в котором человечество (София, отпавшая от Бога и вновь восходящая к Нему) подражает Демиургу. Оно не только natura naturata , но и natura naturans и сопричастно в творчестве Богу Отцу. Creator mundi , однако, способен творить из ничто , тогда как че-ло-вечество лишь воcпроизводит , а не производит жизнь. Тружение по заповеданному Бо-гом образцу не допускает индивидуализма, частных инициатив и не знает свобод-но-го рынка. Не ведая о том, Булгаков предсказал уже скорое наступление социали-сти-чес-кого планового хозяйства.
Примеров религиозного экспансионизма, сходных с «Философией хозяйства», — ве-ли-кое множество. Еще один такого же рода — книга Семена Франка «Духовные основы общества» (1930), поворачивавш a я социологию лицом к церкви. Интерсубъективная реальность онтологична для Франка в той мере, в какой никто не отчужден от нее, в ка-кой «я» адресуется к ближнему, к «ты» и совмещается с ним в «мы» (Людвиг Бин-сван-гер подхватит этот мотив в понятии « Wirheit »[12]). Церковь институционализует бытий-ную социальность . Франк втайне не согласен с критикой коллективизма, развернутой За-мятиным в антиутопии «Мы», беря ориентиром хомяковскую «соборность», которая, од-нако, подвергается в «Духовных основах общества» переосмыслению. Храмовая бла-го-дать спиритуального единства должна быть дополнена законом, властвующим над те-лами (то есть отцовским принципом). Неистребимый дуализм в организации чело-ве-чес-ко-го сожительства проистекает из того, что «Бог не может без остатка вместиться в мире».[13]Франк делает уступку научно-социологическому, индифферентному к теизму подходу к правосознанию и законотворчеству, но опирается при этом на религиозную фи-лософию Джордано Бруно, считавшего, что Бог, пребывая во всем, сам исключен из чувственно вопринимаемого бытия, потусторонен ему (« De la Causa , Principio et Uno », 1584—1585).
Беспрецедентными, не имевшими аналогов на Западе были усилия Павла Флоренс-ко-го перетолковать под религиозным углом зрения историю мировой науки и эсте-ти-ческой культуры («У водоразделов мысли», этот труд был начат в 1917 г.). В «Столпе и ут-вер-ж-дении истины» (1914) Флоренский отвергает познавательные приемы, рас-счи-тан-ные на самовластие человеческой рациональности, и среди них — Гуссерлеву методо-ло-гию. Epoch Б , отправной у Гуссерля пункт для непредвзятого миропостижения , обора-чи-вается у Флоренского не более чем потерей себя, которая вытекает из тождества «я» = «я», коль скоро авторефлексия отнимает у того, кто в нее погружается, его место (ос-но-вание) в действительности. В самотождественности нет ничего, кроме «смерти, пу-сто-ты и ничтожества».[14] В сякое А определимо только из не-А ( determinatio est negatio ). В свою очередь, не-А устанавливается приведением наличного здесь отрицания к от-ри-ца-нию же. Тро-ица получает логическое (quasi-логическое, с точки зрения двузначного фор-мализ-ма) содержание и вместе с тем не противоречит нашему повседневному об-ще-нию: «Я есть отношение к Он через Ты».[15]Истина интуитивна (дана в элементарной оче-видности) и «дискурсивна» (логически обосновывается). София (воля людей к ис-ти-не) — четвертая ипостась Троицы, представленная церковью. Надо думать, что прихо-жа-нами в этой церкви должны быть философы. Флорен-ский доказывает не бытие Бо-жие , а возможность и необходимость веры в философию, в ее умозаключения, из кото-рых следует (в духе Фихте), что «я» идентифицируемо на фоне «не-я». Философия по-ро-ж-дает Троицу, а не ставит себя в зависимость от ее пресуществования тварному ин-тел-лекту (как то было у Августина). Не будь философа, в « антроподице e » Флоренского не было бы и Бога. Философия подменяет собой культ, сакрализуется и в прочих случа-ях, когда она, будучи, с одной стороны, религиозной, с другой — осуществляет интер-вен-цию в те или иные науки, ибо таким образом она становится заместительницей Бога на земле, той последней инстанцией, которая от Его имени верифицирует /фаль-си-фици-ру-ет (помимо экспериментальной проверки) осведомленность человека о себе и о мире.
