Он исчез в гардеробной, а Арделлидис уронил голову на руки.

— Когда же это кончится?! Нет, я разведусь!

Джим засмеялся.

— Наверно, ты не думал, что кто-то может наряжаться дольше тебя?

Арделлидис поднял голову и обхватил её руками. Его взгляд выражал безмерную усталость.

— Единственный положительный момент, из-за которого я пока ещё терплю его, — это то, что он хотя бы в постели не капризничает, — вздохнул он. Усталость в его взгляде немного уменьшилась, и он даже улыбнулся этим приятным мыслям. — Это я получаю в любых количествах, сколько захочу. И регулярно.

— Это тоже неплохо, — заметил Джим.

— Если бы ты знал, что эта рыженькая бестия вытворяет в постели! — Арделлидис сладострастно прижмурился, улыбаясь всё шире. — За одну ночь с ним я готов простить ему что угодно. Этот маленький хитрец знает, как меня ублажить, и нагло этим пользуется, когда хочет чего-то добиться. — Арделлидис застонал, снова уронил голову на руки. — Он из меня верёвки вьёт, мой ангел. Временами я пытаюсь сбросить это ярмо, но у меня ничего не выходит: один его поцелуй — и пожалуйста, я опять его покорный раб!

Через минуту Фадиан вернулся уже в другом наряде, повернулся вокруг себя, продемонстрировав достоинства своей изящной фигурки, потом переоделся ещё несколько раз. Арделлидис сидел с убитым видом, подпирая рукой подбородок. Фадиан нахмурился, его сочные алые губы вздрогнули.

— Милорд, вы даже не смотрите! Вам всё равно, в чём я появлюсь перед королём? Может быть, вы меня… не любите?

Арделлидис уронил руку, которой подпирал подбородок, и поднял голову.

— Ну что ты говоришь, радость моя!

Но Фадиан, блеснув слезинками на глазах, круто развернулся и убежал в гардеробную. Арделлидис вздохнул.

— И так — каждый день, — проговорил он устало. — У меня сердце разрывается, когда он плачет, я просто не могу видеть его слёз… Чувствую себя чудовищем. А он уже просёк, что к чему, и вовсю этим пользуется. Развестись бы!

Из гардеробной доносились горькие всхлипы. Арделлидис поморщился, как от зубной боли, и поднялся.

— Ангел мой, извини, — развёл он руками. — Я не могу так — надо пойти его успокоить.

Успокоение длилось минут пять. Потом Джиму было позволено войти в гардеробную и восхищаться дефиле, которое Фадиан тут же возобновил. Но мир длился недолго: Арделлидис имел неосторожность сделать небольшое критическое замечание по поводу одного лишнего браслетика, чем вызвал у Фадиана такую бурную реакцию, что Джим не на шутку испугался. Окончательно выйдя из терпения, Арделлидис обрушил на своего спутника такую разгромную критику, что тот сидел с разинутым ртом и слезами на глазах. Впрочем, недолго: он был из тех, кто не лезет за словом в карман. Вспыхнула перепалка, а от слов любящая чета перешла к швырянию друг в друга одеждой и подушками. Словесная дуэль продолжалась, и оба спутника не скупились на обидные характеристики; в остроте языка Фадиан нисколько не уступал Арделлидису, в пылу перебранки не забывая регулярно именовать его милордом. Это было забавно, но вместе с тем Джим опасался, как бы они не рассорились в пух и прах. Он предпринял попытку восстановить мир, но не преуспел: они даже не обратили на него внимания.

— Маленький взбалмошный глупый кривляка! — крикнул Арделлидис, кидая в Фадиана голубые панталоны с шёлковыми бантиками.

Панталоны обмотались вокруг головы Фадиана, но он вовремя пригнулся, и четыре обидных слова, свистнув над его головой, не задели его, а в ответ на них он нашёл только одно, но пустил его в цель гораздо более метко. Сорвав с головы панталоны, Фадиан набрал воздуха в грудь и выдал:

— А вы, милорд… А вы — старый!

Это был снайперский выстрел — точно в цель. Арделлидис ахнул, заморгал и несколько секунд не мог закрыть рот, а Фадиан засмеялся звонким, безжалостным смехом, торжествуя победу. Губы Арделлидиса задрожали, глаза наполнились слезами.

— Я всё понял, — глухо проговорил он с горечью. — Ты меня не любишь. Никогда не любил. Как я мог быть таким слепым и не заметить очевидного!

Настала жутковатая тишина. Забавная перепалка перестала быть забавной; увлёкшись, Фадиан не заметил, что по-настоящему ранил Арделлидиса, но он отнюдь не был бессердечен. Он увидел, что наделало его неосторожно брошенное слово, и сам ужаснулся. Полный раскаяния, он шагнул к Арделлидису.

— Милорд…

— Довольно, — перебил Арделлидис, подняв руку. — Мне всё ясно. Если тебе невыносимо жить с таким мерзким стариком, как я, — что ж, я не держу тебя, мой милый. Возвращайся к родителям. Развод — не проблема. Он теперь узаконен, так что тебе не придётся терпеть меня всю жизнь.

Сказав это, Арделлидис повернулся к Фадиану спиной, давая понять, что разговор окончен. Из глаз Фадиана покатились крупные слёзы. Закрыв лицо руками, он пулей вылетел из гардеробной, а Арделлидис бросился ничком на диванчик и уткнулся в подушки. Джим не знал, что сказать. Погладив Арделлидиса по спине, он проговорил:

— Думаю, не стоит сгоряча рвать отношения. Это просто недоразумение. Фадиан уже сожалеет о сказанном, я уверен.

Глубоко уязвлённый в самое сердце Арделлидис приподнялся на локте.

— Слово не воробей, — горько усмехнулся он. — Теперь мне, по крайней мере, ясно, как он ко мне относится… Скажи, мой ангел, неужели я действительно такой старый и отвратительный?

— Ну что ты, конечно, нет, — искренне заверил его Джим. — Фадиан ляпнул, не подумав. Твоей внешности можно позавидовать, ты выглядишь просто потрясающе.

Арделлидис махнул рукой.

— Не утешай меня… Я сам виноват: не следовало выбирать такого молодого спутника. Я даже поссорился с Джеммо из-за него… Как он был прав! Ах! — Арделлидис снова рухнул на подушки. — Ты себе не представляешь, как мне больно. Но винить некого, кроме меня самого! А хуже всего то, что я люблю его…

Последние его слова утонули в потоке всхлипов. Следующие десять или пятнадцать минут Джим успокаивал безутешного Арделлидиса, убеждая его, что всё не так плохо, как ему кажется. При этом Джим сам не до конца понимал, зачем он здесь находится, какова его роль во всей этой кутерьме, и сколько это будет ещё продолжаться. Его мысли то и дело разбегались в разные стороны, и Джим умолк на полуслове, потеряв нить разговора. Реальность вдруг колыхнулась, как готовый рассеяться мираж, и Джиму на миг показалось, что он находится не там, где он должен находиться. Это снова шутки коварной Бездны, догадывался он. Склоки Арделлидиса с его юным спутником были мелки и бессмысленны, как и всё остальное — и приглашение во дворец, и последние несколько лет жизни, и не прекращающаяся из века в век людская суета. Всё было зыбким миражом, непрочным, как паутина, способным разрушиться от дуновения лёгкого ветерка, и только зов Бездны был настоящим. Он звучал высокой, чистой нотой поверх суетной какофонии пустых страстей и мелких каждодневных забот; бесформенные груды ненужных слов и мутные потоки беспредметных мыслей обращались в прах и улетали, когда Бездна наводила на них испепеляющий луч своего пристального взора, а освобождающееся из-под них пространство требовало заполнения чем-то подлинным и нетленным, но вместо этого снова приходила всё та же суета и тоска. Разбить кулаком фальшивое небо и нарисовать вместо него настоящее, смести веником искусственные блёстки звёзд и украсить новое небо всего одной, но настоящей Звездой — такое странное желание возникло вдруг у Джима, сидевшего на диване рядом с Арделлидисом в гардеробной. Он ничем не мог ему помочь, не мог даже подобрать слов: все они смешались, превратились в кучу бесполезных разорванных бумажек, среди которых было невозможно найти ничего толкового. «На что ты тратишь своё время?» — сурово вопрошала его Бездна, а он не мог ответить. Из недр Бездны начал вырисовываться образ Рэша, но в этот момент Джим вдруг услышал вопрос Арделлидиса: