— Может, мне пойти?—засмущалась Верочка, когда шеф пришел себя. Любопытства в ее глазах, впрочем, было даже больше, чем восторга.

— Останьтесь, Вера Павловна. Мы уже кончаем.

— Я бы подвел итоги.—Степан Владимирович застегнул верхнюю пуговицу рубашки, поправил галстук. — Но лучше это сделать вам как непосредственному начальнику бывшего переводчика Соломина.

— Долго еще придется распутывать всю эту грязь, — заметила Зинаида Дмитриевна,—но насчет бывшего переводчика вы выразились очень точно. Я лично составлю ему при увольнении со-от-вет-ству-ющую характеристику.

— Волчий билет?—спросил Марк бесстрастно.

— Если вам угодно! — взвизгнула начальница. — Если вам угодно так называть характеристику, которая отразит многократные грубейшие нарушения служебной инструкции о контактах с иностранцами, соучастие в провокационной антисоветской выходке, вступление в аморальную половую связь с агентом ЦРУ—то да, волчий билет! Гарантирую вам, Соломин, что вы больше никогда в жизни не будете работать по специальности. Постараюсь.

— Какие у вас прямые улики? — терять было уже нечего. — Зайцевские сказки?

— Прямые улики!—задохнулся Грядущий.—Пусть ваш папаша днями и ночами благодарит своего баптистского бога, что нам неохота копаться в этом дерьме! Будь у органов прямые улики, ты бы отсюда прямо на Лубянку отправился! Я и невесте твоей сегодня же позвоню. Пусть знает, ты ее, небось, так же за нос водил, как и нас...

— Мясо. — Марк ткнул пальцем под ноги начальнице.

— Что?!

— Течет,— пояснил он.— И пол запачкает, и сумку, и босоножки ваши беленькие импортные запачкает, поберегитесь, Зинаида Дмитриевна.

— Что? Как вы смеете... в такую минуту... слов нет... Степан Владимирович... какой наглый враг... Ноги она все-таки подобрала подальше от ручейка.

— Я бы давно ушел,—сказал Марк.—Сами дверь закрыли.

— Молчать!—снова взорвался Степан Владимирович.—Встать! Встать!! Я кому говорю, сучье вымя!

— Заткнись, старый хрен!—посоветовал Марк с невыразимым наслаждением. — Заткни хлебало. То-то же.

Он поднялся, подошел к двери—ключ по-прежнему торчал в замке — и прислонился к ней спиной. В ушах у него гудело, коленки тряслись. Легко обругать в коридоре беззащитную Марью Федотовну, а каково знать, что по селекторному сигналу тут же явятся бойкие спортивные ребята из подвала. Сначала сами поработают, потом в милицию доставят.

— Что же вам, друзья мои разлюбезные, сказать на прощание?— начал он задумчиво. — Тебя, Верочка, поздравляю, выслужилась знатно. Стучи и дальше. Снова начнешь за границу кататься, тряпок навезешь полон дом, мебелью обзаведешься, да... только замуж тебя, пожалуй, не возьмут... Злая ты и человек плохой... Да и рожа, в общем, подкачала... Молчи! — крикнул он. — И открытку ту вовсе не я написал, кто-то из вашей компании постарался... А вы, Зинаида Дмитриевна, что за балаган тут устроили? Доносы, телетайпы, риторика идиотская. Никогда умом не блистали, а сегодняшний спектакль и вовсе ни в какие ворота не лезет. Совсем у вас мозги ваши советские набекрень.—В голосе его зазвучал упрек — Заладили: моральное разложение, провокации, инструкции... иностранцы... Плевать я хотел на вашу инструкцию. Вашу, в смысле советскую,—невесть зачем пояснил он.—Я, знаете, полюбил женщину. Может быть, впервые в жизни. А вы ее у меня отобрали. Вы, в смысле ваша власть, — снова сделал он никому не нужное уточнение. — Брата любимого в тюрьму посадили безвинно. Я за него вступиться хотел—вы же на меня кидаетесь, словно псы. Сколько же мне еще на брюхе перед вами пресмыкаться, подумайте сами? Двадцать семь лет, пора и честь знать. Конечно, я вам враг. И тебе, Остроухова, и тебе. Грядущий, и тебе, Зайцева, и этому,—он махнул рукой на парадный портрет,—тоже враг.

Неизвестно, то ли какая-то гипнотическая сила была в его словах, то ли все просто оцепенели от такой наглости, но никто не спешил обрывать бывшего переводчика. И кнопку селектора не нажимали.

— Вы вообще не люди. Нежить, гниль болотная. Так и подохнете в смраде душевном, без любви в сердце, а ты, Степан Владимирович, раньше всех. Паскудный ты мужичонка, Грядущий! Одна фамилия чего стоит—сам же небось выбирал, а? И кем бы ты был при другой власти? Пивнушку бы содержал... а то негров по ночам вешал... или евреев... Думали, буду у вас на коленях прощения просить?

Тут он почему-то сухо рассмеялся

— До свидания, дорогие,— спокойствие вдруг оставило его,— вот вам подарок на прощание, и всей Конторе, и вам лично!

Напрягшись, он разорвал тесемку на пакете. Под оберткой оказался небольшой гипсовый бюстик Ленина, тонированный под бронзу. Версии дальнейшего расходятся. По рассказу Верочки, Марк метил в стол Зинаиды Дмитриевны. Из истории, поведанной Свете самой начальницей, мишенью была лично она, а может, правда, и Степан Владимирович. На самом деле ни в кого Марк не целился, а попросту засадил подарком Уоррен в паркетный пол, в самый центр комнаты. Будь это бомба, от присутствующих и мокрого места бы не осталось. Но, и не будучи бомбой, бюстик разлетелся на куски с большим грохотом и шумом. Нос, ухо и кусок галстука Ильича угодили на стол начальницы. Женщины завизжали. Грядущий сунул было руку за личным оружием, одновременно потянувшись к селектору,— и вдруг обмяк, осел, расплылся, и, покуда у него по карманам выискивали валидол, Марк распахнул дверь и был таков. Через несколько секунд его уже не было в Конторе, а еще через некоторое время он затерялся в толпе пассажиров метрополитена.

«По спирали, по незримой нитке облака вечерние плывут. Там у них и времени в избытке, и пространства куры не клюют. А у нас над городскою свалкой вьется ночь, и молодости жалко, и душа остывшая темна. Скверные настали времена.

Впереди—серебряные воды. Обернешься—-родина в огне. Дайте хоть какой-нибудь свободы, не губите в смрадной тишине! Глинистый откос. Шиповник тощий преграждает путь. В пустой руде воздуха и гибели на ощупь человек спускается к воде. Ненадолго он у кромки встанет, на секунду Господа обманет — и уйдет сквозь гордость и вину в давнюю, густую глубину...»

На том берегу Химкинского водохранилища золотился в прожекторных лучах шпиль речного вокзала, блистающий пароход подплывал к пристани, распространяя, как водится, звуки вальса и женский смех. А на тушинской стороне близилась осень, чувствовалось, что молодым ивам и березкам недолго осталось шелестеть листвою на слабом ветру. Марк подставил лицо этому ветру и заплакал. Как случайно и бездарно кончалась жизнь. Полосами и пятнами шли по воде отражения звезд и городских огней, шептались на отдаленной скамейке влюбленные.

«Нет, — думал Марк. — Я не Ветловский. Со мною все будет намного проще, не нужно черной воды и асфальта под окнами седьмого этажа. Не нужно».

Да, проще. Выждать пару дней, чтобы утихли страсти. Явиться в отдел кадров за обходным листком. Собрать подписи об отсутствии претензий. Ариадна, Зинаида Дмитриевна или ее заместитель, касса взаимопомощи. Первый отдел, шушуканье за спиной, чья-то жалость, чье-то злорадство. Выносить сор из избы, конечно, не станут, обойдется тишайшим образом. Чьи-то презрительные или равнодушные взгляды, ненужные слова. Коридоры, кабинеты, зеленое сукно столовой, если повезет, смывающий все летний ливень за окном.

«Права Зинаида, никто меня работать теперь не возьмет. Хер с ними Розенкранц оставил кое-какие телефоны, буду переводить. Или в сторожа пойти?»

Он присел на сырую скамейку у самой воды. Свежело. К пристани подплывали новые пароходы.

«Андрея мне Светка простила. И цена была невелика — поунижаться перед ее папашей. А вот Клэр она мне простит вряд ли. И за человека с волчьим билетом, пожалуй, не пойдет. Но все равно не жить нам с нею».

Кто же виноват во всем? Розенкранц? Андрей? Клэр? Сергей Георгиевич? Как же так вышло?

Пора было уходить с этого бедного берега, пора звонить в поисках ночлега. К матери не хотелось. Ивана не оказалось дома. Он снова опустил в автомат монетку и набрал номер Светы. Никого...