Наверное берет гитару и смеясь рассказывает как ее чуть не разломали в Шереметьево после рентгена бриллианты им почудились и то сказать едет на постоянное жительство а с собою только пара книг белье и ноты

и где-то в нью-йорке феликс этот проклятый уж не он ли лепит эти подарочки которые хэлен раздавала направо и налево нет это было бы уже слишком

бог с ним с биллом овечкой баптистской а вот художничек этот сложная натура пидор гнойный вешать таких мало зажрался решил поехать от скуки черножопых из автомата пострелять

что я сам я ничего вот и сплю на кухне как порядочный а вчера ну вчера не в счет и позавчера я просто не мог спать на кухне было б подозрительно

здорово рассадил ногу мерзкий ботинок прямо испанский сапог какой-то

все-таки жестко и холодно

а в детстве любил спать на полу когда дядя Сергей приезжал иногда укладывали с отцом он дышал редко и глубоко я пытался подстроиться но не выходило скоро должны были новую квартиру в радиокомитете

открыть холодильник кто подарил эту водку кажется коганы

как косо смотрела мать на андрея тогда в первый раз а он худой робкий и костюма не было так в школьной форме и приехал

нет пожалуй не коганы это вообще с прошлой группы осталось

она на него наорала тогда по телефону с какой стати ты будешь заявляться к нам в гости со своим выблядком так и сказала но потом пирог с капустой и сама стала его приглашать но это много позже

просыпаюсь рано-рано вспоминаю: никогда

господи правый зачем ниспослал ты мне испытание это помилуй мя господи святый забери все оставь только покой награди покоем пронеси чашу сию господи грешен грешен я пред лицом твоим господи смрад источает душа моя но ты милостив ты всеведущ ты всемогущ я чист пред тобою господи я только слаб я даже подписывать ничего не хотел ничего ничего не хотел только покоя боже правый зачем ты подарил ее мне и тотчас отобрал зачем лучше убей меня боже я не подыму на себя рук ты знаешь но лучше убей чем так мучить

конечно слаб господи конечно слаб

не могу сразу разрывать все и не в корысти дело ну какая тут корысть просто жалость ведь она меня любит света и зачем умножать зло в мире разве мало его и без нас ну если станет совсем нестерпимо тогда но до самых последних сил надо держаться надо а там постепенно—не рубить же топором по живому

и никакого предательства кого я предаю разве что самого себя но пускай всем будет хорошо и спокойно а сам я как-нибудь перетерплю какой серый рассвет

да чем севернее тем красивей закаты и рассветы

в кириллове всю ночь ловили раков на свет фонаря и иван ругался на чем свет стоит и Наталья на него злилась а потом был рассвет и он ахнул от восторга иван

А потом он забрался на заброшенную колокольню с местным плотником Колей, представляешь? Жрать-то там было особо нечего, маргарин, хлеб, макароны, рыбные консервы, ну, музейный сторож и подкармливался голубями—а ты что думаешь? Жирные они были, ленивые. Иван ему поставил четвертинку, тот их с Колей и проводил, и место показал, и забраться помог. Наловили они этих теплых сонных тварей чуть не целый мешок. Без скандала, конечно, не обошлось — девиц восторженных там хватало, да и художники чуть не все с эдакой теософской жилкой. Кощунство, мол, церковных голубей в пищу употреблять, надругательство над святым духом. Большая была компания, человек десять. Ночью костер жгли, к утру похмельные были, злые. Иван их и не слушал, впрочем. Туристический свой топорик достал и головы всему улову оттяпал без лишних рассуждений. А как дело было сделано—тут и чистюли наши встрепенулись. Запах от котла далеко шел, это тебе не лапша с мойвой мороженой. Раки тоже всем надоели. Пир вышел на весь мир. Конечно дергается еще несколько секунд, когда голова отлетает, а дальше ужасы как-то забываются. Протеин, говорил Иван, микроэлементы

нет не хочу больше ничего вспоминать не могу лишь « поскорее чушь какая ну хоть три часа поспать завтра зинаида , через месяц партком и выездное дело уже начали но как какая глупость отца это убьет и мать тоже нет уж ежели она меня любит, то пускай приезжает сама потом можно развестись и прочее могут и не отказать мы вечно все преувеличиваем а они небось выбросили это письмо

а если нет

или бежать но сначала притаиться выглядеть паинькой чтобы ни одна сволочь

а вдруг повезет вдруг забуду

холодная вода освежает разгоняет сон

губка такая мягкая струи бьют в лицо

вдруг все-таки засну хорошо бы а назавтра белую рубаху галету и пакетик от хэлен не забыть отлично я придумал в отделе офонареют завтра

какое там завтра

день уже начался а костя все играет на своей гитаре потряхивая головою при каждом аккорде какие птицы в нью-йорке бог знает воробьи или диковины американские а здесь синицы и однажды снегирь с малиновой грудкой как на картинке из родной речи

птицы небесные

нет родная эта заповедь не по мне что за добрый дяденька поднесет мне на тарелочке этот завтрашний день коли сам не позабочусь

говоришь бог позаботится

спасибо он уже так обо мне позаботился по гроб жизни буду благодарен

как ненавижу всех

спать

— Мой авиабилет, краткий финансовый отчет, двенадцать—ой вру! — восемь ваучеров, из них четыре двойных, все подшито и рассортировано. Чеки на дополнительные услуги я выписывал, как обычно, в отдельной книжке, вот она, со всеми копиями, два чека аннулировано. Сверь с извещением, Мариночка. Три раза транспорт в театр и обратно, сам театр, цирк, три банкета...

— Очень хорошо. Книжки тебе кто подписывал—Анатолий Матвеевич? Да-да, вижу. Перерасхода нет?

— Наоборот, есть небольшая экономия на питании, рублей двадцать. А с гостиницами, сама знаешь, нигде теперь нет трехрублевых, по смете нам положенных, номеров. Так что тут, разумеется, есть и перерасход.

— Но все подписано?

— Конечно, каждый листок.

Поскучав минут десять под лязг арифмометра, Марк раскланялся с бухгалтером, вручив ей на добрую память пачку жевательной резники и пакетик колготок от «Вулворта». Оставалось спуститься к Степану Владимировичу, настрочить чисто символический сводный отчет о поездке, всего страниц пять, а Марковым мелким почерком—-никак не более двух.

Знакомая обстановка Конторы, стенгазеты с карикатурками, расплывшиеся машинописные копии приказов на доске объявлений (Марку полагалась неожиданная премия в тридцать два рубля), колченогие стулья, даже душноватый канцелярский воздух, от которого, помнится, падал в обморок незадачливый герой «Процесса»,—все это против ожиданий подействовало на Марка успокаивающе. Почти автоматически бегал он подписывать копии чековых книжек, составлял финансовый отчет, курил с сослуживцами на лестнице, ритуально жалуясь на проказы туристов да сплетничая о московских похождениях красавца Гиви. Хорошо, когда зубная боль загоняет тебя наконец в кабинет стоматолога. Жужжит бормашина, поблескивают никелированные клещи, но больнее все равно не будет. Да и деваться особо некуда.

Самого Грядущего не было. Получив тетрадку от его коренастого заместителя, Марк принялся за работу бойко, даже не без извращенного удовольствия. Никого не обидел переводчик Соломин, никого не забыл. Хэлен на каждом шагу превозносила достижения советской власти, и чета Митчеллов дружно ей подпевала. Профессор Уайтфилд добродушно рассуждал о фундаментальных различиях между двумя системами, но неизменно заканчивал необходимостью разрядки и широчайших научных контактов с советскими исследователями, во многих областях значительно обогнавшими своих американских коллег. Политику США в странах третьего мира они наперебой с Гордоном «гневно осуждали», советская же, напротив, приводила их обоих в щенячий восторг. Коганы увозили подарки от брата, ни в чем подозрительном замечены не были. Мистер Грин фотографировал здание ташкентского аэропорта не по злому умыслу, а от восхищения его архитектурой и с неизбывным удовольствием отдавал фотоаппарат милиционеру, дабы тот засветил преступную пленку. Руфь на каждом шагу читала лекции о неравноправии полов в США и нашла, что в СССР достигнуто истинное раскрепощение женщины. Дантист уверял—и это было чистой правдой,—что каждый вызов «скорой помощи» обошелся бы ему в Штатах минимум в шестьдесят долларов, так что уколами, кислородом и врачебной помощью он едва ли не оправдал свою поездку, ха-ха. Его супруга, поначалу настроенная резко антисоветски, допустила ряд ошибочных высказываний об арабо-израильской войне и о самом агрессивном государстве Израиль, но после надлежащих объяснений гида-переводчика отчасти переменила свою реакционную точку зрения. Люси, по роковому заблуждению покинувшая родину, на каждом перекрестке рыдала от умиления и хотела, уклонясь от маршрута, посетить свою деревню, в чем ей было категорически отказано.