— Зачем же писали?—бестактно осведомился Марк.

— Партийная дисциплина, Марк, как тебя там по батюшке. И к тому же, свято место пусто не бывает. Другой бы мог дров наломать, ну а в своих мозгах я, слава Богу, уверен.

— А не хотели-то почему?

— Да потому, дорогой мой, что мы с этим типом допустили серьезнейшую тактическую, чтобы не сказать стратегическую, ошибку. Весь этот шум вокруг «ГУЛАГа» бесконечно нам навредил. Создали рекламу, раз. Выглядим перед всем миром идиотами, два. Тоньше надо было действовать. Гораздо тоньше. Ты ведь обратил внимание, что в моей, например, статье, в сущности, ни одного кардинального возражения против «Архипелага» нет?

Марк приоткрыл рот, но сказать ничего не посмел. Он до сих пор не мог понять, к чему клонит хозяин, которого трудно было заподозрить в симпатиях к автору «Матрениного двора».

— То-то же. Много правды в этой книге. Документы, свидетельства — все правда. Другой вопрос, что читается она с гадливостью. Почему? — Сергей Георгиевич входил в раж и время от времени даже наставительно подымал массивный указательный палец.—Потому что труд, а, злонамеренный и, бэ, недобросовестный. Что за личность этот Солженицын? Я же его знавал со времен «Нового мира», каналью. Явился такой, видите ли, учителишка из Рязани, привез рукопись... пригрели, обласкали, помогали, прогремел на всю страну. Но—посади свинью за стол, она и ноги на стол. Оскорбился он, видите ли, что «Ивану Денисовичу» Ленинской премии не дали. И пошло-поехало! Письма подметные, скандалы, антисоветчина. Гонорары от «ГУЛАГа» он, понимаешь ли, жертвует каким-то недобитым диссидентам!—фыркнул прозаик Ч.—Не вчера родились, о швейцарских банках слыхивали...

— Не горячись, — заметила Вероника. — Ну, выставили его. Через пару лет никто и не вспомнит, что был такой. Зачем нервы зря портить?

— А затем, Верка, что я свое дело люблю делать чисто,—огрызнулся писатель.—Я литератор, пусть и партийный. Вот и обидно, что не мог я выступить по существу: кроме глав о власовцах, даже процитировать ничего не удалось. А «Иван Денисович» что из себя представлял? Частный случай. Единичную судьбу.—Трубка раскуривалась плохо, пришлось Сергею Георгиевичу зажечь еще спичку да и после этого изрядно потрудиться, чтобы выпустить наконец первый клуб ароматного дыма.— Но и в этой повестушке при известной злонамеренности можно было усмотреть некоторые—что?—обобщения. А возьми это, с позволения сказать, «художественное исследование». Полстраны, мол, доносило и сажало, а полстраны сидело—вот и вся его главная мысль. Беда в том, что даже называть эту мысль мы не имеем права, чтобы зря читателю голову не морочить. Да и вообще промахнулись мы с твоим Александром Исаевичем. Лет пять назад, а то и семь надо было спохватиться...

— Разумно,—согласился Марк.—Но вы знаете, Сергей Георгиевич, чтобы уж раз навсегда договорить на эту тему, один мой приятель говорил, что он где-то слышал, как кто-то вроде бы удивлялся тому, что наши газеты обожают поносить Запад, ФРГ в особенности, за короткую память. Мол, необходимо помнить уроки истории, преступления фашизм страдания народов. И вот этот кто-то поражался кампании против «Архипелага», уверяя, что и нашему народу вредно иметь короткую память...

Он говорил бы и дальше, все более озадачивая прозаика Ч., но тут Света принялась довольно яростно толкать его под столом ногой.

— Не слушай ты его, папка,—распорядилась она-—У него мозги бывает, совершенно не в том направлении работают.

— Почему же?—в прозаике заговорила мужская солидарность. — ему же надо отвечать своей клиентуре. И мнение довольно распространенное. Но, друг сердечный, опровергнуть его проще пареной репы. Ты сам сообрази...

Тут в дверь энергично постучали, распахнули ее без приглашения и в шагнувшем в комнату румяном человеке в штатском Марк признал полковника Горбунова. Облобызав гостя, Сергей Георгиевич усадил его за стол; захлопотала Вероника, накладывая ему закусок. Водкой полковник распоряжался сам.

— И не думай беспокоиться, Серега,—говорил он, перемалывая в челюстях кусок ростбифа,—все на мази. И доски, и полиэтилен, и даже рейки—все выписано прямо с базы, по госцене. Наши возможности все-таки не чета вашим, щелкоперским. Так что чуть просохнет—жди грузовика, и вырастут твои помидоры лучшим образом.

Ко всем своим прочим достоинствам Горбунов состоял членом правления дачного кооператива недалеко от Переделкина и имел обширнейшие связи по части стройматериалов и рабочей силы. Но прямой клеветой было бы утверждать, что на одном этом и держалась их многолетняя дружба с прозаиком. Он и заехал не столько по делу, сколько на огонек, как едва ли не каждую неделю. И при этом исчез так же стремительно, как появился.

Марк подбросил дров в камин. Пламя, совсем было затихшее, снова стало кидать малиновые и соломенно-желтые блики на деревянные стены толовой.

— Сергей Георгиевич,—Марк прокашлялся,—вы догадываетесь, что мы приехали не просто так...

— Еще бы!—широко улыбнулся будущий тесть.—Значок-то, значок зачем нацепил, а?

— Ваша дочь заставила!—с облегчением воскликнул Марк, снимая с лацкана значок с остреньким латунным профилем Ленина.—Словом, я хочу просить у вас ее руки.

— У!—сказал писатель.—Официально-то как. А сама дочь согласна? И с матерью говорила? А, была не была, соглашусь и я! Заявление подали, молодые?

— Как можно, Сергей Георгиевич?—Глаза Марка излучали смирение и почтительность.—В некоторых отношениях я человек старомодный. К тому же некоторые деловые вопросы...

— Ладно. Польщен. О делах — потом. Дайте-ка я вас поздравлю, дети. С этими словами Сергей Георгиевич встал из-за стола и заключил в широкие объятия сначала наследницу, а потом и Марка.

— Отлично. Я ведь тоже человек старомодный, а мне добрые люди уже успели кое-что донести на ваш счет, я уж и не знал, что отвечать.

— Да ты что!—всплеснула руками Света.

— Вот так-то,—подмигнул прозаик Ч.—Но все—забыто.

За счастье молодых выпили немедленно и с удовольствием, о «делах», то есть о сроках и устройстве свадьбы, хозяин говорил сочно, выказав себя рассудительным человеком и щедрым отцом. Предложение Марка взять на себя хотя бы часть расходов было с негодованием отвергнуто.

— Жаль, с главным подарком придется обождать, ребятишки. «Уральскую сагу» только-только сдали в набор, остаток гонорара получу не раньше октября. И на кой ляд я связался с этим «Московским рабочим» ? Тираж урезали, теперь решили в бумажной обложке выпускать—картона у них, видите ли, дефицит. Скоты.

— Ваши книги и так раскупают,—утешал его Марк.

— Все равно обидно. И бумага чуть ли не газетная. Словом, злюсь. А ежели совсем честно,— он несколько сник,—тревожусь я за эту книгу. Столько по заводам мотался, кис в гостиницах вонючих, пил с работягами, и писалось с огоньком, а что-то в ней, чувствую, не сладилось. Еще бы хоть месяца три посидеть... Не иди в писатели, Марк. Неблагодарная работа. Главное, живем мы вроде красиво, беззаботно, водочку пьем, в пиджачках замшевых расхаживаем. А копнешь—труд, труд и еще раз— труд. Толстой, говорят, «Войну и мир» семь раз переписывал. Думаешь, что-нибудь с тех пор изменилось? Да ничуть!

Скрипя деревянными ступенями лестницы, он поднялся в кабинет и принес давешнюю бутыль, а там подоспел и чай, и пирог с грибами, с утра испеченный раскритикованной Глашей. На втором этаже чуть слышно стрекотал сверчок, ночь стаяла холодная и ясная.

— Мировой у меня отец, точно?—сказала Света, когда они стояли на перроне в ожидании электрички.

— Да. Только зачем ты мне говорить не давала?—Марк прижался к невесте, защищая ее от ледяного полуночного ветра.

— Кому нужны такие разговоры! И в таком пьяном виде... Пока мы к станции ехали, я жутко боялась. Надо было вообще ночевать остаться.

— Интересно, как бы нас в таком случае уложили,—заметил Марк и сам засмеялся.