В начале лета осужденных этапировали в Мордовию, в политический лагерь, якобинцы не без помощи В. М. и Инны собрали для них какие-то посылки, рассчитывая передать их в лагерь, несмотря на запрещение, своими путями. Марк тоже не остался в стороне от этих благотворительных хлопот. Была реакция и на Западе: стараниями коллег полковника Горбунова из отдела информации процесс упоминался в «Нью-Йорк Тайме», в статье, где на конкретных примерах доказывалось, что диссиденты в настоящее время куда меньше заботят Советскую власть, чем самые обыкновенные хулиганы.

Струйский стал несколько чаще появляться у Светы, но Марку больше не хамил. Семинары совершенно заглохли; их руководитель с головой ушел в свои лазеры да вплотную занялся осуществлением давней мечты—за два месяца затащить в постель двадцать новых баб. Розенкранц слал коротенькие открытки из Вены, собираясь в середине мая перебраться в Нью-Йорк. А Баевский получил после трех лет махания метлой и лопатой свою лимитную прописку, дворничать немедленно бросил и промышлял теперь перепечаткой диссертаций—так по крайней мере он говорил брату. Последний заставил его проделать в дворницкой «генеральную уборку»: сжечь все черновики «Лизунцов», сжечь оба беловых экземпляра, раздарить весь имевшийся сам- и тамиздат. Сам же он подал со Светой заявление во Дворец бракосочетаний с таким расчетом, чтобы свадьба пришлась на начало сентября. После нее молодые решили отправиться в Сочи, где их ожидал отличный номер в одной из гостиниц Конторы в «Волне», а если повезет, то и в «Жемчужине».

Вот и кончается очередной кусок жизни. Пора сделать шаг к другим страницам, к другому воздуху и другому свету. Жаль. Я привык к своим героям, а ведь со многими придется прощаться навсегда. Такова жизнь, скажете вы? Не хочется верить. Хочется бежать от своего одиночества. собрать всех живых и мертвых на бесконечном дружеском пиру—или хотя бы на этих страницах. Удержаться в водовороте жизни; заставить его на мгновение замереть, сложиться в осмысленную картину... Но разве это зависит от меня, с моим стыдом, с моей бестолковой любовью, с моими страхами — перед молчанием, перед забвением или того проще, перед ночными шагами на лестничной клетке? Но, слава Богу, один из голосов за дверью—женский, и уже раздается звонок к соседу... слава Богу, судьба дает мне новую отсрочку.

Ах, бессовестные метеорологи, обещали же на весь день «ясно»! Но от Нового Иерусалима к Тушину, от Тушина к Химкам ползли клубы тумана, набухало небо лиловым холодом, и серая занавеска дождя последовательно отгораживала от взгляда бетонные коробочки на том берегу, безлюдный пляж, засыпанный грязноватым песком, и два речных трамвайчика, неторопливо ползущих навстречу друг другу и расходящихся без приветствия. Очередь на шереметьевский автобус заметно волновалась, кое-кто уже раскрывал зонтики. Утром-то имелся и у Марка японский складной — от щедрот американских вояжеров. Но в полдень его новый хозяин звонил с Центрального телеграфа в Ленинград. С беременной Натальей поговорил, Алику привет передал, а о зонтике вспомнил только в метро. В иных обстоятельствах потеря расстроила бы его ужасно, но слишком легко дышалось в преддверии грозы. А и вымокну, думал он, велика ли беда—надето все летнее, сохнет быстро.

Еще молния — покрупнее, поярче, и гром за нею — пооглушительней, и, наконец, падает на макушку первая капля дождя, оказываясь и холоднее, и мокрее, чем ожидалось. Но уже подкатил долгожданный автобус, радостно зашевелилась очередь—и, когда гроза ударилась в свою вакханалию, город остался позади. Вспухшая темная река играла под мостом, и действительно шли по ней два речных трамвайчика навстречу друг другу, как мерещилось Марку на остановке, когда никакой реки он еще видеть не мог. Остались по левую руку штабеля гниющих досок и горы промокших удобрений, остались по правую руку сосны на песчаном мысу, худо-бедно укрывающие от грозы десяток застигнутых врасплох купальщиков, а там замелькали краснокирпичные казармы Химок и безымянные деревни, не запоминающиеся, сколько ни проезжай мимо. И у разлуки есть оборотная сторона—изводишься, сетуешь, а поди ж ты, получаешь в награду умение отчаянно и непоправимо полюбить все то, что было так безразлично при... чуть было не сказал «при жизни». Ничего, честное слово, ничего особенного: летняя гроза, мокрые яблони, усыпанные твердыми завязями, провинциальные палисадники, убогие домишки с колодцами во дворах. Но и Розенкранц, сентиментальности вовсе чуждый, то и дело жалуется в письмах Андрею на тоску по родине, по самой привычности ее для взгляда...

Марк ехал встречать очередную группу туристов. «Черт бы подрал эту Ариадну! — думал он, перебирая служебные бумаги и бумажонки. — Так просил ее дать мне хоть август побыть в Москве...» Впрочем, сразу после проводов навязанных ему американцев в их Америку ему предстояло пять недель отпуска. Да и группа была, что называется, хорошая[2].

Мчался Марк на встречу группы, организованной солидной нью-йоркской—еще один плюс—фирмой «Русские приключения», предстояло группе завидное путешествие по Союзу и обслуживание по высшему классу.

Гидом-переводчиком Марк был первостатейным. За кулисами это означало большие труды, вороха заранее заказанных театральных билетов, ресторанных квитанций, всевозможных справок, подтверждений,

телефонограмм. В особой пластиковой папочке лежал у Марка загодя припасенный список группы в двадцати экземплярах. Идиотки-переводчицы вечно строчили их от руки в последний момент—и туристов нервировали и сами время даром теряли. Умный же Марк с утра еще отпечатал свои списки на машинке, в четыре закладки. Жаль, нет в мире совершенства— застала его за этим невинным занятием Верочка Зайцева, поджала губы сдобренные фиолетовой помадой, постояла над душой.

— Та самая машинка, — изрекла она наконец. — Буква «р» подскакивает. И «а» не пропечатывается.

— В каком смысле «та самая», Верочка?—Марк обернулся, не переставая стучать по клавишам.—Я уже год с лишним твержу Ариадне, что пора ее сдать в ремонт.

— Ты на ней вечно печатаешь свои списки.

— Ну и что?—Стук машинки замолк.—И другим советую. Степан Владимировичу удобно, и в гостиницах, и на самолетах... Я бы на твоем месте...

— Ты на моем месте в партию вступаешь, Соломин, — сказала Вера.

И тут же испарилась—тоже группу встречать торопилась, сука. Да и спорить с нею Марк не мог—строго-то говоря, историю с открыткой знали только сама Вера и начальство.

А дождь внезапно утих. Небо над мелким березняком по обе стороны шоссе стремительно заголубело, засинело, засияло, освобождая дорогу солнцу. На блестящем мокром асфальте Марк с наслаждением потянулся полюбовался толстобрюхими самолетами, с туповатой грацией перемещавшимися по летному полю. В газетном киоске купил позавчерашнюю «Интернэйшнл Геральд Трибюн» и углубился в отдел объявлений, а по радио уже с предсмертным хрипом объявляли о прибытии рейса из Ною Йорка. И пришлось Марку, так и не допив своего кофе, отправляться в таможенный зал.

Сегодняшний самолет на Вену уже улетел, избавив Марка от сомнительного удовольствия подглядывать за обыском у дальних стоек, отведенных для «лиц без гражданства» вроде Кости. И в любой-то стране таможенники—не самый приятный народ, а тут—перины щупают, подкладку у одежды вспарывают, смотрят волками. Оно, конечно, дело государственное, иной раз и впрямь найдут некую материальную ценность, к вывозу запрещенную, изымут в пользу рейха, а все равно противно. На прилете, тут бывает забавно. Ах, как пахнет свободой от терзаемых чемоданов! Брюки, свитера, папки с технической документацией. Ага, распятие кладут обратно, вермут тоже и пачку макарон туда же. Вот и добыча—глянцевый номер «Плейбоя». «Си, си, грациа,— лопочет бизнесмен,— спасибо».