— Что бы это могло значить, Марк?—осведомляется молодой американец в футболке с веселеньким «Люблю Нью-Йорк».

— Приезжайте лет через двадцать, увидите,—туманно отвечает Марк. — Мой английский? Ну что вы, он мог бы быть и получше. В Москве я его и выучил, да, в Институте иностранных языков.

— А в Америке вы бывали?—это уже кто-то другой.

— К сожалению, пока нет,—обворожительно улыбается Марк.— Кстати, давайте-ка соберем все ваши паспорта и путевки. Всеми гостиничными хлопотами я буду заниматься сам, для этого перед приездом в каждый следующий город вы должны сдавать мне паспорта, а наутро получать их обратно. Нет, мистер Грин, декларация ваша мне не нужна. Не потеряйте—она вам потребуется при выезде.

В одной стопке у Марка двенадцать американских паспортов, схваченных американской же резинкой, в другой—восемь путевок в глянцевых обложках с лжеправославными куполами. Ух. Первое знакомство прошло, пусть теперь по сторонам поглазеют. А переводчик покуда пролистает документы, попытается всех запомнить в лицо, чтобы завтра уже называть всех по именам. Давешняя дамочка, прислушивавшаяся к русской речи,— Люси Яновска, то бишь Яновская, конечно, пятидесяти лет, место рождения город Лемберг, да-да, знаем мы эти Лемберги. Город Львов это теперь, матушка, исконная советская земля, скажи спасибо, что вовремя успела драпануть в свою Америку. Парень в футболке —Гордон Митчелл, жена его Диана, бизнесмен с медсестрой, мужик вроде свой, хоть и не без ехидства... переглядываются, хохочут, сидят в обнимку... Алэн Грин, семидесяти двух преклонных лет. Уже третью пленку в аппарат зарядил бойкий старичок.

— Приближаемся к центру,—говорит Марк,—здесь Ленинградское шоссе переходит в проспект того же названия. — За черной вечерней листвой угадываются огни Светкиного дома. — Направо — городской аэровокзал. Налево — бывший дворец Петра Первого.

Где он мог раньше видеть эту восторженную дуру, которая пробирается к нему, шатаясь, через весь автобус?

— Вы не можете себе представить, Марк, — докладывает ему Хэлен Уоррен свистящим шепотом,—как я счастлива, я просто вне себя от радости, что мне удалось, наконец, вырваться в вашу замечательную страну! Я простая американская женщина, и я хочу сказать...

— Очень, очень рад за вас,—обрывает ее Марк, улыбаясь до ушей и пытаясь сообразить, чем же еще, кроме талька и зубной пасты, пахнет от этой увядающей блондинки. Ах да, духами на розовом масле.—Надеюсь, что при ближайшем знакомстве она понравится вам еще больше.

Чета Коганов, так. Миниатюрны, черноволосы, в летах. Два толстяка—Джордж Файф с супругой Агатой, дантист и домохозяйка, так. Берт Уайтфилд, как и следовало ожидать, профессор физики, жена его Руфь — неизвестно кто. Очень, между прочим, недурна собой худощавая и нервная профессорская жена. Клэр, наконец, Фогель. В визе написано Вогел. Ну, откуда посольским разбираться в тонкостях немецкого произношения? Рот, пожалуй, великоват, да и лоб тоже, и волосы слишком уж коротки. А вообще-то миловидна. И Бог с ней, сколько таких разъезжает по свету!

Гостиница. Самые хлопотливые полчаса позади. Развалившись в кресле, с наслаждением закуривает Марк и разворачивает недочитанную газету. Остается дождаться туристов и накормить их ужином, а там и сматывать удочки. Загадочного происхождения Клэр Фогель первой спускается в холл, садится напротив, тоже закуривает.

— Видите, какая занятная начинка у свадебного пирога, — Марк лениво обводит рукою полутемный холл с огромными коваными люстрами и потемневшими от времени потолками.—В какой-нибудь «России» уже нет такого шика.

— Давит, — ежится Клэр, — будто декорации к страшной сказке. Устали?

— Не больше вас. Я же не летел через океан. Кстати, Клэр, вы смело можете называть меня на «ты» — мы примерно одного возраста, 0'кэй? Где ты русский учила?

— Дома, где же еще. Пишу, правда, с ошибками—самой смешно. — А фамилия? — Муж немец. Пятое поколение или шестое.

Разговор не очень вяжется, но и не разговоришься особо—собрался народ, на ресторанных хрустких скатертях сверкают стальные ножи и сервирован неизбежный салат из огурцов со сметаной—блюдо, которое испортить крайне трудно, но, как показывает опыт московских ресторанов, все-таки возможно. А в запотевших бутылках—божественно холодное яблочное ситро, за глоток которого Марк, пожалуй, отдал бы сейчас свою бессмертную душу. Но никто от него этой жертвы не требует—пьет он свое ситро от пуза, ужинает с аппетитом, балагурит с американцами. Только курит слишком много—первый день с группой все-таки самый тяжелый.

— Вы меня? Я опять что-то не то сделал?

— Я же предупреждал двадцать раз! Все фотоаппараты оставить в автобусе! Знаете, какая тут возня с камерой хранения? Ну что мне с вами делать?

— Я... я не знаю, мистер Марк.

— Ну-ка,—Марк взял у него аппарат и засунул в свою фирменную сумку. Вроде незаметно, да и не шарят у переводчиков никогда.—Так и быть, мистер Грин, верну в целости и сохранности. С вас пятнадцать копеек.

— Э-э... у меня нет... вы же сами говорили, что денег менять не нужно...

— Шучу, мистерГрин. Все мои услуги входят в стоимость тура. А у вас, Хэлен, все в порядке?

Мисс Уоррен, польщенная вниманием Марка, рассиялась, как начищенный пятак.

— Фантастично, просто фантастично, — залопотала она, — я должна еще раз вас поблагодарить за вчерашнюю экскурсию по городу, во все это буквально... буквально невозможно поверить, если б я не видела своими глазами! Подумать только, миллионы новых квартир, и все бесплатно! Такие зеленые парки, такие замечательные дети, такой чудный, довольный жизнью, счастливый народ! Я нарочно заглядывала в лица прохожим, в их глаза, я поражалась, Марк, я просто поражалась этой открытости, этой уверенности в завтрашнем дне. Ну еще бы, если у вас нет безработицы! А когда же метро? Я прямо умираю от нетерпения!

— Не умирайте,—успокоил ее Марк.—После обеда непременно. А у тебя как, Клэр? — спросил он по-русски.

— Притомилась, дорогой Марк. Можно я не пойду смотреть это знаменитое метро?

— Пожалеешь,—заметил Марк меланхолично.—Второе такое, говорят, имеется только в Пхеньяне.

— Так можно? Я бы одна побродила по городу.

— Ради Бога. Я и сам этих стадных экскурсий терпеть не могу.

Первый день с американцами прошел удачно: кому-то оказана микроскопическая услуга, кое-кто вовремя осажен, кому-то адресована ироническая усмешка, а то и подмигивание. Все шло по заведенному распорядку, и вряд ли вел бы себя Марк по-другому, даже знай он, что группа эта волею судеб окажется в его жизни последней—как, впрочем, и многие иные события того мрачного лета. Особой строптивостью нынешние клиенты не отличались. Миссис Яновская, бывало, вздрагивала при виде милиционеров—знакомая, и очень глупая, кстати, реакция: если таких визитеров и сажали иной раз, то, во-первых, не так уж часто, а во-вторых, за дело. Митчелл изводил Марка каверзными вопросами, чета Файфов дружно пыхтела. Только профессор Уайтфилд краснел, бледнел, за ужином пытался отозвать Марка в сторону, но тот, как на беду, торопился к Грядущему...

У Никольской башни догнала процессию иностранцев очередь в мавзолей из советских, до поры до времени томившихся в Александровском саду. В голове, как водится, стояли энтузиасты с лицами довольными, пускай и помятыми после бессонной ночи Два чистеньких милиционера дробили очередь на школьные пары Иван, отстав от Гордона с Дианой, зашагал рядом с другом.

— Оба, между прочим, — сказал он, — восхищены твоей изворотливостью.

— Кто тебя за язык тянет, Иван? За провокатора примут. Я же с ними всего третий день. И кстати—на кой черт ты вообще приперся?

— А что прикажешь? Не стоять же мне с трех часов ночи в этой плебейской очереди!

— Тебе легко, — ворчал Марк, — а я каждый день по канату выплясываю. Гордона твоего насквозь вижу, да и он меня тоже. Но раз уж разорился на поездку, так подай ему и двоемыслие в натуральном виде. Что, говорит, у вас за удивительный такой парламент, который за пятьдесят лет не провалил ни единого законопроекта и всегда принимал их единогласно? Что за сверхъестественные выборы из одного кандидата?