Профессор Уайтфилд уже томился в мрачном гостиничном холле рядом с загадочно улыбающейся Руфью.

— Марк, — спросил он без предисловия, — у тебя есть такой знакомый — Розенкранц? Костя?

Господи! От сердца сразу отлегло. И обрадовался Марк, надо сказать, до неприличия.

— Он для нас перевод делал, — объяснял профессор, — разговорились, я его в гости пригласил, тем более мы уже купили путевки в Москву... Он меня просил разыскать вашего брата. Я вчера ездил по адресу, а там замок на дверях.

— В Литву уехал Андрей, очередной роман сочинять. Но как же так...

— Костя объяснял, что вы постоянно в разъездах, — Руфь глянула на Марка с каким-то особенным интересом, — а Ивану и вовсе запрещено с иностранцами встречаться. Я поразилась сегодня.

— Я тоже,—сказал Марк, смеясь.—Истомин—парень непредсказуемый, Понравился он вам?

— Очень умный и проницательный молодой человек,—отвечал профессор,— только он рассказал о ваших друзьях... это же...

— Все под Богом ходим. Отчего вы сразу ко мне не подошли?

— Ну, — смутился Берт, — Костя вас описывал по-другому. Не внешне, но...

— Не таким ортодоксом?—скривился Марк.—Я же на работе, дорогие вы мои иностранцы. Поговорим как следует, когда из Москвы уедем. А к Ивану поезжайте без меня — дела! У вас, наверное, и письмо есть?

— И письма, и подарки, — заторопился профессор. — В чемодане.

— Отдайте Ивану, ладно? Кроме письма мне, конечно.

— И книгу? Она для вашего брата.

— Тоже придержите, — решил Марк. — Почитаем в дороге. Дамы и господа! — заорал он во всю глотку, вдруг заметив, что вся группа уже собралась в холле. — Сами ступайте в ресторан, садитесь за те же столики под американским флажком. Официантов не бойтесь, они только с виду грубые. Люси! Вот вам ключ от другого номера, там водопровод в порядке, сам проверял. Мистер Файф и остальные — всякие там «Ньюсуики», «Таймы» и «Нью-Йорк Таймсы» будете читать .дома. «Интернэшнл Геральд Трибюн» вот у меня есть, могу подарить. Нет, нет. Она только в Шереметьеве продается, и то не каждый день. Впрочем, в киоске при гостинице бывает «Файненшиал Таймс»...

— Смотрел я уже,—пробурчал обиженный мистер Файф.—Хотел про Уотергейт свежие новости узнать, а там только коммунистические газеты.

Беспомощно улыбнувшись, Марк ретировался. Дел и так невпроворот, а еще надо Владимиру Михайловичу в больницу апельсинов достать. И творческое воображение раскручивать пора — в сегодняшнем, третьем отчёте самое время появиться непременным персонажам, столь милым сердцу Грядущего, то есть Матерому Антисоветчику, Доброжелательному Коммунисту. Со вторым ясно, на роль первого, пожалуй, подойдет растяпа Грин — все равно в конце путешествия ему предстоит раскаяться и прийти в щенячий восторг. Сионистом пусть будет... ну хотя бы миссис Файф. Коганов трогать нельзя — у них родственники в Ташкенте. Руфь, кажется, женская активистка — так пускай завидует советским женщинам. Не забыть попросить Гордона окорачивать язык перед гидами в других городах — нарвется парень, честное слово... А Клэр что? Ну, эту женщину Грядущему отдавать нельзя. Можно было б определить ее в Положительные Западные Интеллигентки Русского Происхождения... но и это ни к чему... На этом и прервал Марк свои размышления—автобус группы, где он был единственным пассажиром, уже подруливал к ресторану «Узбекистан» .

Только в одиннадцатом часу добрался прозаик Ч. до своей московской квартиры. На ходу стягивая плащ, понося архитекторов за крошечные размеры прихожей, пустился он в разгоряченные объяснения. Покуда Сергей Георгиевич «лаялся» на Комиссии по работе с молодыми и «учинял разнос» замдиректора издательства «Советский писатель». Света с Марком были обречены обществу Глаши да телевизора, по которому шел концерт ансамбля пограничных войск.

— Валят друг на друга,—продолжал прозаик Ч., дочку чмокнув в щеку, а Марка удостоив энергичного рукопожатия.— Пять лет не могут издать паршивого сборника в триста страниц! И взгреет нас ЦК, как пить дать, а вашего покорного слугу в первую очередь.— В комиссии Сергей Георгиевич состоял председателем. — Ты знаешь, Марк Батькович, какой средний возраст у нас в Союзе? Вот перемрем, — он засмеялся, — останется Россия без писателей.

Он сунул ботинки Глаше, взял у нее тапочки и скрылся за дверью спальни.

— Три дня всего, как вернулся, и ни секунды свободной, — доносился его жизнерадостный голос, — из костюмов и галстуков не вылезаю, хорошо хоть сегодня не так жарко. — Он появился уже в домашнем. — И сборник-то, было б о чем ругаться...

— Хороший'? — вежливо спросил Марк.

— Дерьмовый, друзья мои, что притворяться, пороху настоящего нет. Но поддержать ребят надо, — предупредил он вопрос Марка, — надо печатать, глядишь, со временем выйдет толк. Глаша! Все готово?

— Мясо пересохло,— буркнула из кухни Глаша,— картошка остыла.

— Ну что поделаешь? Неси скорее и бутылку захвати, высокую, с серебряной наклейкой. Портфель мой разбери — я сегодня заказ получил. Тоже подай.

За разносолами из литераторского буфета Марк утешил хозяина, объяснив, что и сам пришел не так давно — отвозил иностранцев в цирк, потом пулей помчался в Контору.

— Каждый день отчитываться? — хрустел Сергей Георгиевич огурцами, которые даровитая Глаша превратила в куда более вкусный салат, чем подававшийся в ресторане гостиницы «Украина».— Ну бюрократы! За каждой копейкой следят?

— Что вы! — Марк улыбнулся наивности писателя. — Финансовый отчет сдается всего однажды, после отъезда группы. Да и с деньгами я дела совершенно не имею. — Он достал из кармана розовую чековую книжку Конторы.— Отчеты у нас... как бы поточнее выразиться...

— Понятно, — кивал Сергей Георгиевич, — разумно. Мало ли кто может затесаться в такую группу. Глаша! А помидоры где? Я же просил!

— Не было,—невозмутимо отвечала Глаша,—пол-Москвы объездила.

— На рынке бы взяла.

— Четыре рубля кило? — возмутилась Глаша, нимало не стесняясь гостей.— Скажите спасибо, что огурцов достала.

— Шашлык волшебный,—примирительно заметил Марк,—тает во рту. И совсем не пересохший.

— Барашек, — объяснил Сергей Георгиевич. — Черт с ними, с помидорами! Недели через две уже свои поспеют, как раз к твоему приезду, Марк. Между прочим, — он выбрался из-за стола и прошел к гардеробу,— заказы ваши выполнил в точности, вот тебе. Светик, два батника—тьфу, и кто такое слово уродское придумал, тебе, Марк, джинсы вельветовые. Померить не хотите?

— Дай нам хоть поужинать нормально, пап! Вечно ты некстати.

— Молчу.— Сергей Георгиевич давно привык к мелкой тирании любимой дочери. — Выпьем?

Закусывали лимоном, чокаться не стали. Оно конечно, прозаик Ч. вернулся из капстраны, но и Марку было чем похвастать — в феврале будущего года отправлялся в якобы несуществующую заграницу и он. Правда, речь шла всего лишь о паршивой Сирии.

— Сколько, говоришь, собеседований?

— Шесть, — не без кокетства вздохнул Марк. — Партбюро отдела, партком Конторы, профком Конторы, выездная комиссия, райком. Старая площадь.

Сергей Георгиевич сочно расхохотался.

— Рассказал бы я тебе, гусь лапчатый, как я в первый раз в Англию оформлялся в пятьдесят восьмом году, да боюсь, вечера не хватит. Шесть! А шестнадцать не хочешь? Да, изменились времена, — он призадумался, — но волокиты все равно немало. Правда, Вероника уже насобачилась, печатает все, что нужно, прямо у себя в издательстве, дня за два обычно управляется. А там отнесешь секретарше эту потетень, плитку шоколада приложишь — и вся недолга. Иной раз и в два месяца удается оформиться... Да бери ты еще барашка, Марк, чего жмешься? Светка тебя, верно, совсем голодом заморила. И сама с лица спала. Дура ты дура, последние деньки догуливаешь, в октябре уже на работу. Страшно?

— Ни капельки. Я за тобою как за каменной стеной. С каждой новой встречей проникался Марк не то что симпатией, но уж, во всяком случае, уважением к гостеприимному служителю муз. Кто же спорит, особой тонкости в Сергее Георгиевиче не водилось. Но и фанатиком его назвать язык не поворачивался. Просто предан человек своему делу. Какое дело — это уже другой вопрос. Разве не у всякого есть право отстаивать свои убеждения? К тому же по уголку джинсов, торчащему из пакета, видел Марк, что они любимого песочного цвета, да и сидели, должно быть, как влитые—долго обмеряла Света своего суженого стареньким сантиметром, долго морщила лоб, переводя советские размеры в европейские, а на всякий случай — и в американские. — И не похудела я вовсе, — добавила она, — а надо бы.