— Куда? — искренне недоумевал Сергей Георгиевич. — Что за идиотизм? Вся Москва с ума посходила. Очковая диета, крупа сырая, морковка тертая... Вероника на даче торчит, тоже жрет только с огорода. Как считаешь, Глаша, глупость это?
— Глупость, — зарделась Глаша, давно подсевшая за общий стол.
— Вот как. Фигуру берегут! Да на хрена ее беречь? Он бросил взгляд на свое солидное брюхо, мощно распиравшее надеваемые по вечерам тренировочные штаны.
— Quod licet Jovi,— сказал Марк, —non licet bovi[3]
— По-каковски шпаришь? — невинно спросил Сергей Георгиевич.
А когда дочка его высмеяла — огорчился,
— Ну когда мне было языки учить? В войну, что ли? Вдолбили в меня малость немецкого в ИФЛИ, да и тот растерял. В магазинах еще туда-сюда, а так все через переводчика.
— С вами приехал?
— Нет, тамошний. Молодой парень, ваших лет. И говорит почти без акцента. Чистенький такой, бородатый. За Чехословакию мы с ним сцепились — ого-го! Он, понимаешь ли, за демократию, за коммунизм с человеческим лицом, а сам вечерами отчеты строчит в ихний первый отдел — как он у них? — ведомство по охране конституции.
— Мне американские переводчики другое рассказывали... — начал Марк.
— Ну-ну, — добродушно оборвал его Сергей Георгиевич. Он уже привык к тяге Марка лезть на рожон и не упускал случая поучить будущего зятя уму-разуму. — Они тебе и не такое расскажут. «Согласись, ты же не отводишь их в уголок пооткровенничать о твоих служебных делах?
— Подписку давал, — сдался Марк.
— И они давали, не сомневайся. Между прочим, друг сердечный, я тебе вообще советую быть на работе поосторожней. И не думай, что я параноик, в каждом иностранце подозреваю шпиона. Дело тоньше.
— Кому нужна такая мелкая сошка, Сергей Георгиевич?
— Сегодня ты сошка мелкая, завтра крупная. Зять-то ты будешь чей? То-то же. Держи, держи ухо востро. И мне в номер, и Щипухиной, поэтессе, по два раза звонили в Мюнхене какие-то типы. На отменном русском языке предлагали получить от них — понимай, от ЦРУ — книги. Заходите, мол, Сергей Георгиевич, на наш склад, ознакомьтесь. Полторы тысячи названий, можете все, что угодно, взять бесплатно — мы, дескать, знаем какие у вас трудности с валютой...
— Книги там дорогие, — заметила Света.
— Смешной ты человек, дочка. У меня этой макулатуры в Переделкине три с лишним полки. И тоже, между прочим, бесплатно. Смех-то с этими звонками вышел, когда ко мне Щипухина в номер прискакала. Красная, озирается. «Меня провоцируют, Сережа! Нас с тобой похитят или вообще убьют! Тут же ЦРУ как у себя дома! »
— Экая дура, — не удержался Марк.
— Дура не дура, а нет дыма без огня. Сегодня они тебе книжки дарят, а завтра на первых полосах фотографии: «Советские писатели сотрудничают с ЦРУ». Что смеешься, Глаша?— Чудно, — сказала Глаша. — Столько лет с войны, а у них все на нас такая злоба.
Порядки в доме у прозаика были демократические: домработница обедала с хозяевами, а нередко и с гостями. Обожал просвещенный писатель разгар беседы апеллировать к Глаше в качестве носительницы «простого народного здравого смысла». Правда, простоту плутоватой Глаши, за пят лет в Москве порядком пообтесавшейся, он сильно преувеличивал, но это к слову.
— Верно,—восхитился Сергей Георгиевич,—молодец! Именно чудно. Хотя богаты, сволочи, прямо страшно, глядел я на них и думал: черт подери, кто войну-то выиграл? Вот история: приезжаем мы со Щипухиной с переводчиком и с парой тамошних писателей из левых в один городок. Приятный такой, зеленый, прибранный — вроде наших прибалтийских. Слайды будут готовы — покажу. И вдруг вижу, под стеной собора на главной площади пристроился самый натуральный нищий.
— Да ну? — поразилась Света.
— Руки-ноги целы, молодой — сорока еще нет, но нечесан, небрит разодет в какие-то разноцветные лохмотья. Кинул я ему в шляпу монету советскую, он поблагодарил. На приеме в городской управе спрашиваю бургомистра: что же у вас, с демократией вашей хваленой, нищие в центре города сидят? А он мне: никакой это не нищий, а муниципальный служащий, работник отдела туризма и рекламы. Выручку сдает до пфеннига, сам получает приличную зарплату, определен же на это место для живописности
— Врал он тебе, папка.
— Никакого сомнения, —- подтвердил прозаик Ч. — Врал, как сам выразился, для живописности. Но случай, согласитесь, характерный... А вообще отлично съездили, и выпили кое с кем, и поспорили. Ярмарка-то огромная, понаехало нашего брата писателя чуть не две сотни. Но книги там наши продавать трудно...— вдруг сказал он.
— Почему?
— Они читают меньше нас, Марк. Общество потребления — телевизор посмотреть, машину сменить вовремя, домик отделать. Известное дело. Ну и возможностей издательских у них, как ни парадоксально, мало. Рынок, говорят, свобода творчества, не стесненного идеологическими догмами. И снова брешут, как тот бургомистр. Читатель все-таки есть, читателю нужна настоящая литература, а не солженицынская пачкотня, и интерес к нам огромный, грех его не использовать...
Сергей Георгиевич увлекся, рубил воздух широкой ладонью, говорил уверенно и подробно. В Правлении ССП да и в самом ЦК поездкой их маленькой делегации остались довольны. Ни прозаик Ч., ни глупая Щипухина не ударили в грязь лицом. «Знаменитый русский писатель Ч.,— писали газеты после их телевизионного интервью, — тоже стоит за всемерное расширение культурных контактов между Востоком и Западом, за то, чтобы книги западногерманских писателей достигали советского читателя». (Слово «прогрессивных» из последней фразы почему-то выпало.) У коммерческой же делегации дела обстояли не так блестяще. Заваленные антисоветской стряпней, западные издательства упорно воротили нос от привезенных на выставку шедевров социалистического реализма. Состоялись, правда, дружеские посиделки с Гюнтером Пфердом, директором «Роте Фане», много было выпито хорошего пива и сказано прочувствованных слов, прозаику Ч. отважный антифашист подарил двадцать авторских экземпляров «Стального неба», только что вышедшего в немецком переводе, но тираж был ничтожный, гонорар символический.
— Со свадьбой-то все в порядке?
Марк показал будущему тестю список гостей — тридцать восемь человек. Зал в «Узбекистане» он уже заказал. На листке из блокнота невеста изобразила карандашиком фасон подвенечного платья.
— Все-таки белое? — подмигнул прозаик Ч.
— Но почему ты его подвенечным называешь? Просто свадебное.
— Мне так хотелось в церкви...
— Исключено, дочка, — посуровел прозаик Ч. — Тоже мне мода! Как ты думаешь, Марк, блажь это?
Марк кивнул.
— А ты, Глаша?
Глаша отставила свою пол-литровую кружку с чаем, и в синих ее глазах появилось то самое мечтательное выражение, которое заставляло Веронику бояться, что «вертихвостка» выскочит замуж и уйдет из семьи.
— Выгнать могут, — загадочно сказала она.
— Откуда?
— Из комсомола.
— Это само собой! По существу-то, что ты думаешь? Вот ты в июне у себя в деревне была. Как у вас там — венчаются?
— В Лихие Бугры ездят. На полуторках. Там и венчаются, и крестят.
— Почему ж не во Дворце, не в райцентре? — ужаснулся хозяин.
— Там мымра. Стоит с лентой через плечо, мямлит что-то. Десять минут на каждую пару. А в церкви свечи, в церкви хор поет, батюшка красивый, читает долго...
И она бросила испытующий взгляд на Сергея Георгиевича, который тут же принялся сокрушаться, относя народную отсталость отчасти за счет неумения Советской власти «разработать по-настоящему привлекательные гражданские обряды». Час был поздний. Ушла в свою комнатушку лукавая Глаша, стол опустел. Осталось на нем только три высоких хрустальных бокала, играющих при свете старинной люстры, забытая краюха хлеба да бутылка «Киндзмараули»[4] , которую радушный хозяин держал до поры в холодильнике в виде сюрприза.
