— Здесь, пожалуйста, — сказал Марк.

Усмехнувшись в запорожские усы, водитель отсалютовал своим пассажирам, лихо развернулся и не менее лихо умчался, посверкивая тревожными красными огоньками. Бешеный ритм ночи, означенный колотящимися сердцами обоих, уступил место другому, нисколько не мешавшему тишине. Рокотал, как положено, прибой, шуршала под ногами галька, да по шоссе, за тутовой рощицей, нет-нет да и проносились машины — взвизгивая тормозами, стремительно следуя огибавшей ущелье дороге. Ветер с моря был прохладен, но камни пляжа еще не успели растерять накопленного за день тепла.

— У тебя сигареты есть?

— Щедротами миссис Файф — даже американские. Вспышка спички высветила во мраке их напряженные, чуть растерянные лица.

— Ну зачем ты машину отпустил? Не всю же ночь нам здесь шляться! И скажи на милость, — она засмеялась, — за каким дьяволом я вообще за тобой потащилась?

— Здесь довольно красиво. И нет отдыхающих, равно как и твоих изрядно опостылевших мне соотечественников. Слышишь?

Одна легковая машина уже скрылась, другая, сияя фарами вдалеке, еще не выдала себя звуком — и в этом неподвижном промежутке отчетливо различалось верещание цикады. Бутылку Марк опустил в море, сам принялся расхаживать по камням. Тучи все-таки растаяли. Весело и холодно горели над ними обильные звезды.

— Машину я отпустил, чтобы избежать известного шаблона, — продолжал он почти спокойно. — Есть такая советская легенда пятидесятых годов. Бездомные парочки вечерами отъезжают километров за тридцать от города, просят таксиста подождать и уходят в придорожные кусты, чтобы наскоро заняться своим делом и вернуться на той же машине. Надоели мне шаблоны, моя милая. Ты как полагаешь, к примеру, есть на свете хотя бы одно место, где можно быть абсолютно свободным?

— Небеса.

— Если они существуют. Да и попасть туда можно только большими стараниями, мне не по зубам это. Разве что мой дражайший папочка за меня помолится.

— Тогда Таити! — засмеялась она.

— А это уж точно вранье. Один мой приятель собирался туда переселиться, не веришь? Американец он был, профессиональный руководитель туристических групп. Все подробности мне рассказывал — про визу, про то, как деньги копит, какая его там дивная француженка ожидает. Как надоело ему мотаться по свету и все такое прочее. Мечта у него имелась — открыть там механическую прачечную, ландромат по-вашему.

— Прачечную?

— Угу. Она бы сама работала, а он бы полеживал в гамаке и занимался китайским языком, чтобы в подлиннике читать Лао-цзы. Я от него недавно открытку получил. В самом деле открыл парнишка свою прачечную!

— На Таити?

— Нет, в штате Огайо. Вода-то какая теплая, ты потрогай. У нас говорят — как парное молоко.

— Небо в путанице созвездий. Вечно недосуг выучить названия, только и знаю, что Большую Медведицу да зимний, сиявший над Васильевым островом Орион — Наталья показала. А брат Андрей, даром что недоучка, знал все назубок и над кроватью своей прикнопил карту с хищными зверями и мускулистыми охотниками: звездное небо Германии шестнадцатого века.

«Стоим у самого обрыва. Босые ноги боязливо по серым камешкам скользят. Под ветром выцветшим вздыхая, трава колеблется сухая и страшно повернуть назад. Но видишь, вышли к синей шири. Давай, единственная в мире, разломим хлеб, нальем вино. Дай поблуждать судьбе и взору по воспаленному простору — недаром все обречено. А я люблю тебя и вправе забыть о смерти и о славе, сказать: на свете нет ни той и ни другой... а только море и горы, а вернее, горе и флейта музыки простой. Плыви — мы никого не встретим. Я только к небу, к волнам этим тебя ревную... звонкий свод небес, морской и птичий праздник... скажи, зачем он сердце дразнит, волну под голову кладет?»

Тело само устраивается, изогнувшись, на податливой воде, и если толкнуться ладонью от безучастной поверхности моря — примутся плыть вокруг тебя ртутные созвездия, кромешный берег, качающийся горизонт Почти задыхаясь, так и не достав до твердой почвы, он выплыл на воздух, отдышался — и протянутая его рука встретила руку Клэр.

— Я хотел камешек со дна, — сказал он. — Знаешь, там бывают совсем круглые.

Ну вот, движение на шоссе совсем замерло, порядком продрогшая парочка шагала в обнимку по обочине пустынного шоссе, не оборачивалась, когда за спиной возникал-таки приблудный пустой автобус или такси с заспанными седоками. Наступал час, когда вместо «поздно» пора говорить «рано»; невидимое за горами солнце ворочалось где-то в зарослях терновника и ежевики, окрашивая дальние хребты в цвет чайной розы, а море в цвет каленой стали. Пора было возвращаться в то место, которое невольно зовет домом невнимательный к точности своих речей путешественник. В придорожных поселках победно перекликались петухи, и сторожевые псы ворчали, положив мохнатые беспородные головы на передние лапы. Вскоре должен был показаться аэропорт, где поймать такси ничего стоило.

— Я такая счастливая, что приехала, — вдруг сказала Клэр. — давно собиралась.

— Почему именно сейчас?

— Случайно. Отец все мечтал поехать. Путевку заказал, но друзья из прихода узнали — и пошли его стращать. Тут я и подвернулась. Зачем говорю, задатку пропадать? Видишь, какая проза.

— Билл тебя действительно не хотел пускать?

— Он у меня либерал. Только я все равно последние три с лишним года как привязанная. Мальчишка, дом, мастерская. Сначала нравилось, после Европы-то, а потом... То есть я не жалуюсь,— спохватилась она,— мне завидуют...

— У тебя зрачки сужаются, когда ты говоришь «Европа».

— Я горшки лепила на керамической фабрике. В Ирландии. Простые, конечно, не чета нынешним. Марк взглянул с недоверием.

— Правда,— сказала она.— Моя работа называлась «младший керамист». Полтора доллара в час. Первые месяцы чудилось, что так и проживу остаток жизни в деревушке за холмом. И каждое утро буду проходить мимо друидских развалин с непонятными буквами, не знаю, как по-русски...

— Руны?

— Да. И возвращаться домой мимо грязноватых кабачков, слушать гомон пьяных сквозь открытые двери, искать дорогу в тумане. Наверное, это было самое счастливое время в моей жизни.

— Тебе и тогда так казалось?

Под лучом малинового огромного солнца потеплела и вспыхнула опаловая глубина, заплясали камешки на дне. А прибой обленился, стал почти неслышным.

— Нет, — сказала Клэр. Не сговариваясь, они свернули с шоссе и спустились к морю.— Знаешь, я совсем сбила ноги,— пожаловалась она.— Зря мы шли босиком, а? Мне тогда совсем, совсем по-другому казалось... Себя хоронила, можно сказать. — Она улыбнулась. — Шесть человек нас в домике обитало, эдакая коммуна. Раз в неделю по очереди ездили на попутках в Дублин за... за лекарствами.— Она хотела, конечно, сказать — наркотиками. — Отец с матерью меня завалили письмами, умоляли вернуться, а мне так стыдно было — не перед ними, они люди простые, честные. Перед самой собой, перед всеми нью-йоркскими приятелями. Уезжали-то мы Европу покорять... за счастьем, черт подери, ехали...

— С кем, милая?

— Я говорила тебе уже. Феликс. Но это совсем другая история. Послушай, я тут вспомнила — я же перед самым отъездом просматривала этот роман дурацкий, про кошек. Отец купил в Нью-Йорке, когда они приехали.

— Не понравился, чувствую.

— Я, наверно, не поняла чего-то. Показалось совсем не смешно. Безвыходно, тоскливо. Одно кошачье пианино чего стоит. Твой брат в самом деле такой мизантроп?

— Когда он не философствует, не пишет прозы, не торчит в запое, с ним легко. Он сглупил с этими «Лизунцами». Задачу себе, понимаешь ли, поставил, — Марк помедлил, вспоминая, — написать пародию на антиутопии, балансируя на грани смешного и зловещего. Но многим нравится, иные даже хохочут. Ты опусти ноги в воду, легче будет. Плоские камешки умеешь кидать, чтобы подскакивали? Я умею.