— Я и есть русская. — Клэр улыбнулась.

— Зачем же вы меня разыгрывали, Марк Евгеньевич?

— В Америке всех наций понемногу.

— А вы тут с делегацией?—любопытствовал Петя.

— Нет-нет,—сказал Марк, увидав, что Клэр не понимает вопроса.—Ни с какой не с делегацией. Просто приехала посмотреть.

— Посмотреть?

— Ну да,—терпеливо пояснял Марк,—человек хочет поехать в отпуск. Может отдыхать у себя дома, В Америке, а может купить путевку или даже без путевки отправиться куда душе угодно. В Турцию, в Египет, в Советский Союз.

С неудовольствием поджав губы, Клэр встала и заспешила в гостиницу, пообещав вернуться через десять минут.

— Она совсем, как мы,— удивлялся Петя.

— А ты полагал, американцы о четырех ногах и двух головах?

— Откуда же мне знать, Марк Евгеньевич! Читаешь газеты, слушаешь радио — империализм, эксплуатация, безработица. Она, наверное, капиталистка?

Марк покачал головой. Входившая на террасу Клэр спугнула воробья, который боязливо подскакивал на краю стола, примериваясь к забытой хлебной корочке.

— Вы не откажетесь взять у меня это?—сказала она с неожиданно усилившимся акцентом.—Это моя собственная... подарок от мамы, еще лет двадцать назад... Тут, правда, только Новый завет, но я подумала...

Марк даже поразился той жадности, с которой Петька схватил протянутый пакет и разорвал обертку. Раскрыл порядком зачитанную книгу на одном месте, на другом, погладил, перелистал, забыв поблагодарить Клэр.

— Вот это да!—сказал он наконец-—Бывает же! Я бы попросил родных, но у них на всю общину всего три, да и расстраивать их не хотел, а пропавшую мне Евгений Петрович подарил, я же не могу к нему снова...

Растаяли в помятых вазочках остатки провинциального мороженого, припахивающего кипяченым молоком, кончилось кислое армянское вино в стакане у Марка, и Петька, прижимая к груди драгоценный подарок, все чаще поглядывал на часы над верандой.

— Вы, Марк Евгеньевич, я знаю, не очень-то верующий,—дипломатично говорил он,—а я, например, эту книжку могу ну прямо до бесконечности читать, умнее книги вообще нет на свете, и Евангелия, и деяния, а послания апостола Павла и вовсе, это такой был умный человек, теперь таких и не бывает...

— Есть у брата Андрея такой знакомый,—Марк, пожалуй, обращался большей своей подруге, чем к Петьке,—который спятил на религиозном экзистенциализме. Начал с Достоевского, перешел на Пушкина, Льва Шестова чуть не наизусть выучил. И такой он кончил своеобразной идеей, что Федор наш Михайлович, со всеми своими проповедями, вовсе не христианин. Что старец Зосима, если приглядеться, одержим бесом. Что Пушкин, конечно, куда более православен, но все же тоже мирянин, настоящему верующему его писания не нужны—только смутят. И если уж так, решил он, то не нужна вообще никакая литература—все, до чего могут додуматься лучшие из борзописцев, уже содержится в сорока страницах Евангелия от Матфея.

— Зря смеешься, Марк.

— А я не смеюсь. Иногда мне эти рассуждения представляются вовсе не такими неверными.

— Я других книг не люблю,—отозвался Петя, не вполне, правда, проникший во всю глубину рассуждений неведомого столичного обскурантиста.—Потому что они все выдуманные. А над этой, Клэр, вы знаете, который раз читаю, а все плачу.

Пожилые армянки на бульварных скамейках с приближением полудня понемногу передвигались в колеблющуюся тень листвы, игравшую и на цементном полу кафе золотистыми пятнами.

— Хорошо ты придумала с книгой. — Марк смотрел в спину уходящему Пете, который все оборачивался, все махал им рукою с зажатым томиком.

— Тебе думала подарить. Но ему нужнее, правда?

— Правда. А ты на что-то злишься, по-моему.

— Нет.

— Только честно.

— Не понравилось мне, как по-барски ты расписывал Америку этому несчастному парню. Езжай, мол, куда хочешь, и вообще рай земной.

— Стоп,—желчно сказал Марк,—стоп машина. Куда тебя понесло, душечка? Опять вообразила себя с Феликсом или не знаю с кем в Сицилии? Опомнись, милая. Я себя ничуть не считаю сколько-нибудь богаче или счастливее этого парнишки. У него по крайней мере есть теперь твое Евангелие и полчаса армейского личного времени в день на чтение. А у меня?

— Евангелие и у тебя есть, сам хвастался.

— Толку-то что. Я же не верю в бессмертие, я и в чудеса не верю, лапушка. — Сам виноват.

— Нет. Просто это было бы слишком хорошо—знать, что вся земная жизнь—только игра, а кто-то наверху посматривает, заносит в книги, подбивает итоги. Как это было бы хорошо, Клэр! Слишком хорошо, чтобы поверить.

В обеих чашечках турецкого кофе оседала на стенках помолотая в пыль гуща, съеживалась в гадательные полосы и пятна. Не стоит гадать, не надо разговаривать, пора уходить, пора черт подери, хоть в тот же художественный салон отправиться, дорога идет бульваром, клены шуршат острыми звездчатыми листьями, каменные церкви тесны, а камень улиц—тепел и розов.

— Я тебе завидую иногда,—невпопад сказала Клэр.—Тебе есть на что жаловаться. От этого, должно быть, гораздо легче. Знаешь, у меня, даже по нашим пресыщенным меркам, «все есть». А я чуть не всю прошлую весну провалялась пластом две недели в своей комнате, даже Максима почти забыла, ревела. На улицу сунуть нос боялась. Ну кто в этом виноват?

— К психиатру бы пошла,—зевнул Марк.

— Жулики они все. О детстве расспрашивал, кляксы показывал, таблетки прописал.

— Пила? — Нет.

— Ну, занялась бы этой, как ее там, общественной деятельностью. Борись за снижение налогов, за права женщин, за бесплатные аборты, что ли, или за запрещение абортов.

— А ты не будь идиотом, ладно?

— Между прочим,—примирительно сказал Марк,—экскурсию мы прозевали, а Армения—единственная страна в мире, у которой на гербе изображена гора из другого государства. Вон золотое облачко на горизонте—видишь? Это Арарат, Турция уже.

Он вспомнил рассказ Петьки о его заставе близ Ленинакана, о выжженной каменистой равнине, неизменной почти с первого дня творения—только перегороженной тремя рядами колючей проволоки, о скрипучей лесенке на сторожевую вышку, об огоньках турецкого поселка на той стороне границы.

— Полно, милая, рассуждать, кто несчастнее, суета сует это все, томление духа. Ни до чего мы не доспоримся. — Голос его вдруг окреп и стал похож на отцовский.—Какая неблагодарная, ненасытная тварь человек! Что Евангелие от Матфея? Разве в книге Экклезиаста нет наших. разговоров? Ты права, столько ступеней счастья, и на каждой хочется выше, выше, покуда шею не сломаешь. А сколько людей нам с тобой завидует!

— Было б чему,—нехотя улыбнулась она.

— Не вместе нам,—поправился он с такой же невеселой улыбкой,— по отдельности.

Он перевернул пустую кофейную чашечку, подождал. Но гадания не вышло — только какие-то мотки колючей проволоки да волосатые хари чудились ему на желтоватой фаянсовой поверхности. Пора, пора. К двум часам надо быть в гостинице; не дай Бог, забудет нерасторопный метрдотель подать минеральную воду, а не то снова в последний момент заменит бифштекс натуральный на котлеты рубленые. Снова взбунтуется американец, снова какая-нибудь Люси или миссис Файф брезгливо отодвинет тарелку, гневный взгляд обращая на проштрафившегося переводчика: «Дома мы рубленого мяса не едим никогда, и платили по первому классу, за нормальную еду, а не за эту дрянь...»

— Кстати, о Люси. Подпиши, пожалуйста. Профессор и Диана уже расписались, третий нужен.

«Справка,—принялась читать Клэр.—Настоящим удостоверяется, что чемодан коричневый виниловый, принадлежащий госпоже Яновской, был поврежден (разорван) на территории Союза Советских Социалистических Республик при форс-мажорных обстоятельствах (землетрясение), исключающих материальную ответственность советских учреждений и частных лиц. Контора по обслуживанию иностранных туристов в лице заместителя Генерального директора г-на Соломина «почтительно просит страховую компанию возместить упомянутой г-же Яновской стоимость упомянутого, принадлежащего ей чемодана, разорванного, винилового, размером 32 на 44 дюйма, в духе разрядки, доброй воли и мирных отношений между СССР и США, каковой факт удостоверяется упомянутым г-ном Соломиным и тремя свидетелями».