«Довольно надрывов, довольно,—устало размышлял Марк, покуда его подруга, утомленная бесконечными плоскими виноградниками за окном, дремала у него на плече,—потешился—и будет. И чего я боюсь, мальчишка? Разве мало было всех этих смазливых американочек? Разве не издевался бы надо мною, вчерашним и позавчерашним, тот же Иван? Что за пошлость—влюбляться, когда все заведомо обречено, что за дешевый романтизм?..»

Долгая предстояла дорога. Но виноградники понемногу начали редеть, печально поглядел вслед автобусу ушастый ослик с непомерным тюком на выгнутой спине—и по сторонам задыбились горы, не лысые, травянистые, как два часа назад, а покрытые южным непроходимым лесом или уж—совсем мрачные, каменные, черно-коричневые. За персиковыми садами и черепичными крышами Дилижана дорога взметнулась круто вверх, поворачивая через каждые полсотни метров, и за каждым поворотом еще сильнее захватывало дух от высоты, от близости неба, от чудного устройства и ускользающей от первого взгляда гармонии гор и долин. Сколько раз проезжал этой дорогой, а все не насытишься с прежним нетерпением ждешь того, что неведомо твоим случайным попутчикам. Скоро в глубине песчаной и глиняной равнины, за неряшливой Семеновкой, блеснет дивное озеро, закружатся над ним белые росчерки чаек и на узком полуострове встанут две заброшенные церквушки почерневшего камня — скоро, погоди.

Отобедали на берегу Севана разрекламированной еще в Москве форелью и пустились дальше. «Совсем другой язык,—отбивался Марк,— грузинский—из кавказской семьи, армянский—из индоевропейской, да и не суетитесь вы, местный переводчик все расскажет подробно...» Впрочем, у него был в запасе беспроигрышный номер, вернувший ему пошатнувшееся было доверие американцев. Автобус остановился у склона, сплошь усеянного кусками вулканического стекла. «Сюрприз!—надрывался Марк.—Почти драгоценность! Уникальный сувенир!» Надо ли говорить, что отзывчивый мистер Грин, покряхтывая, забирался в автобус с «полной сумкой. А Клэр копалась дольше других, ушла далеко по склону и вернулась с двумя странными камушками—у каждого в глубине сияла из-за внутренних трещин крошечная радуга. «Один тебе». «Зачем? Я здесь не в последний раз». «Пожалуйста». «Раз просишь... А что со своим сделаешь?» «В серебро оправлю — я умею — и буду носить».

Марк бросил подарок в казенную сумку, тщетно пытаясь вспомнить, есть ли у обсидиана мистические свойства, как у драгоценных камней. Нет. Просто черное траурное стекло. Одна слава, что возникло при извержении вулкана.

А на следующий день, когда он дожидался Клэр на площади перед гостиницей, сюрприз ожидал его самого. — Марк Евгеньевич,—услышал он робкий голос. На фоне стрекочущего фонтана перед ним стоял плюгавый солдат пограничных войск со школьным портфелем в руке — из тех, кого тянет, по жалостливой русской традиции, назвать «солдатиком».

— Простите?—сощурился Марк.

— Марк Евгеньевич,— солдатик переминался с ноги на ногу,— я вас сразу узнал...

— А я вас что-то...—начал Марк, но тут же, вскочив, солдата обнял и даже расцеловал. — Петька!

Петя Скворцов был тем самым принципиальным уклонистом, о котором рассказывал отец Марка заезжему американцу в баптистской церкви. Марк «помнил его в сером пиджачке и бумажных брюках из комиссионки и теперь с веселым любопытством рассматривал, как сидела на отцовском протеже военная форма. Сидела, надо сказать, ужасно. Мундир топорщился, на голенищах пыльных сапог образовались стойкие складки, а подворотничок, надетый, видимо, утром, сплошь покрывали черные пятна.

— Рассказывай,—заторопил его Марк,—ты в увольнении? Из церкви?

— Меня в другую часть переводят, — понуро отвечал Петя, извлекая из портфеля какие-то бумажки. —Майор постарался.

— Это еще что? Отец говорил, у тебя все на ять. Шпионов, шпионов-то—много изловил?

— Никого я не изловил, Марк Евгеньевич,—вздохнул Петька.—даже ни одного учебного не засек. Заклевали меня там совсем. Перевоспитывать, понимаете, решили. Сержант наш...—Он в сердцах махнул рукой.

— За что он тебя?'

— Известно, за что. У меня личное время. Сижу на койке, Библию читаю, а он, как клещ,—религия, дескать, опиум для народа, поповские выдумки. Наряды на меня сыплются как из ведра. По воскресеньям с кухни не вылезаю, на службу в Ленинакан забыл, когда и ездил. Ваня, говорю, где же у тебя совесть? А он взъелся. Я, мол, таким, как ты, не Ваня, а товарищ сержант. И ты со своей религией мне хуже врага, я бы с тобой в разведку не пошел. Ты присягу принять отказывался, служишь из рук вон, и будь моя воля, я бы тебя этими вот руками...

Марк с содроганием представил себе жилистые красные кулаки неведомого сержанта.

— И чем же все кончилось?

— Плохо кончилось,—сказал Петя, глядя в землю.—Я его не виню, я за него каждый день молился, что ж, значит, у меня у самого веры мало. А недели две назад прислали ему одеколона два пузырька. Он выпил, стащил у меня Библию из тумбочки и перед всем отделением на листочки и разодрал. Ты, говорит, эту книгу уже прочел, хватит с тебя, а она за границей издана на деньги ЦРУ, и терпеть ее в Советской Армии нельзя... Ну и...

— Я бы не стерпел,—сказал Марк.

— Вот и я не стерпел,—вдруг улыбнулся Петя. На месте одного верхнего резца у него зияла дыра. — А вышел с губы — уже приказ о переводе, это майор меня пожалел, мог ведь и под трибунал подвести. Через два часа еду в Тбилиси, а уж оттуда — не знаю куда. Как вы думаете,— он посмотрел в глаза Марку,—большой был грех?

— Я тут не судья,—весело сказал Марк,—но, знаешь, есть один замечательный русский поэт Александр Галич, так он считает, что Христос учил не столько обыкновенному милосердию, сколько жалости к поверженному врагу. Так что мотай на ус. Ах, Петька, а я-то думал, ты уже и сам в сержантах! Отец так тебя нахваливал... и майор ваш, говорил, не в претензии...

— Майор-то как раз меня выручал. Мы с ним даже о вере разговаривали. А Евгению Петровичу, конечно, я не мог всего писать. У него своих забот много, его беречь нужно. Как он там в Москве?

— Все по-старому.

— А Андрей Евгеньевич?

— Вот у него плохо, — отвечал Марк с неожиданной откровенностью.—Он написал книгу, ее напечатали за рубежом, и ему теперь грозят крупные неприятности.

— Зачем же за рубежом?—всплеснул руками рядовой Скворцов.

— Больше негде было.

— Ох! Зачем же ему было в политику лезть? Это ведь политика, да?

— Она самая, — скривился Марк.

— Пусть из Москвы уедет на время. Пока все не успокоится.

— Он и так уехал.

— Нет, пускай в Шепетовку едет, к моим старикам. Там его ни за что не отыщут. Я им напишу, хотите?—загорелся он.—Да они для сына Евгения Петровича все сделают, они же его проповеди специально приезжали слушать... И накормят, и напоят, и работу найдут без прописки... Пусть живет... Хотите?

— Спасибо, милый. Может быть, и пригодится. Теперь послушай, ты ведь не куришь и не пьешь?

— Не курю и не пью! — засмеялся Петя.

— А как насчет кофе и мороженого?

— Это с удовольствием, Марк Евгеньевич.

— Брось ты это дурацкое обращение, ладно? Зови меня просто Марк. Сейчас моя подруга подойдет...

— Света?

Марк прикусил язык. Черт знает, какие понятия о морали у этого симпатичного, но все-таки полусумасшедшего паренька.

— Нет. Я же в командировке от Конторы. Одна моя американка просила ее отвести в художественный салон.

Тут заерзал на скамейке Петя, посматривая на разгуливающий вокруг фонтана военный патруль—младшего лейтенанта и двух солдат.

— Тьфу,—сообразил Марк,—извини. Ты иди потихонечку вниз по этой улице и на первым же перекрестке нас подожди.

«Одна из американок» появилась почти сразу, на ходу отшивая какого-то настырного молодого человека, окончательно испарившегося лишь при виде ожидающего барышню кавалера. Перепуганный Петя — историю его Марк пересказал по дороге—исправно томился на углу, но с первыми звуками голоса Клэр мгновенно успокоился.

— Вы совсем как русская, — заявил он, выбирая из алюминиевой вазочки крошечную порцию мороженого,—не отличишь.