— О, такой легкій испугъ не повредитъ мнѣ, у меня не разстроенные нервы, какъ у мама, я молода и здорова, — живо и весело отвѣчала Люсиль, стараясь ласковыми жестами приманить къ себѣ обезьяну.
Да, молода и здорова, очаровательна и граціозна была дѣвушка, по которой сѣрые глаза баронессы скользнули долгимъ косымъ взглядомъ.
— Недавно я испугалась гораздо больше — въ монастырскомъ помѣстьѣ какое-то чудовище прыгнуло чуть не черезъ голову мнѣ; Феликсъ утверждаетъ, что это былъ котъ.
— Вы гостили въ монастырскомъ помѣстьѣ?
— Я? Сохрани меня Богъ, — вскричала Люсиль, въ ужасѣ отмахиваясь руками. — Меня морозъ подираетъ пo кожѣ при мысли провести хоть одну ночь въ этомъ домѣ. Были вы когда нибудь тамъ?
Молодая женщина покачала головой.
— Я не имѣю обычая водить знакомство съ сосѣдями.
— Ну, такъ вы не можете даже себѣ представить, что тамъ такое. Для меня неразрѣшимая загадка, какъ могъ Феликсъ жить въ этихъ комнатахъ съ допотопной мебелью, куда мы не помѣстили бы даже свою прислугу, вѣроятно и постели также грубы и ужасны. Надо имѣть привычку… Ахъ, какое милое забавное существо, — прервала она себя и стала ласкать обезьянку, прыгнувшую къ ней на колѣни и обнявшую ее своими маленькими ручками, точно человѣкъ.
Она сняла съ руки браслетъ, осыпанный каменьями, и надѣла его на тонкую шею Минки, a маленькія волосатыя плечи ея задрапировала батистовымъ носовымъ платкомъ, который заколола на груди брошкой. Она хохотала, какъ безумная, когда обезьяна спрыгнула на полъ и начала рвать острыми зубами дорогое кружево платка и царапать ногтями нежеланное ожерелье. Съ видимой досадой на лицѣ и въ движеніяхъ, освободила баронесса отъ этихъ украшеній обезьяну, которая, наконецъ, прибѣгла къ ней.
— Я боюсь, что браслетъ испорченъ, — сказала она холодно, положивъ его подлѣ шляпы.
— Что за бѣда!.. Этотъ браслетъ отъ князя Конскаго, котораго я терпѣть не могу, — возразила Люсиль съ презрѣніемъ и небрежно сунула въ карманъ изорванный платокъ и браслетъ.
Молодая женщина взглянула на нее съ изумленіемъ.
— Я знаю князя Конскаго, — сказала она, — часто онъ бываетъ въ домѣ вашихъ родителей?
— Въ домѣ моей мамы, хотите вы сказать — папа живетъ въ Петербургѣ… Да, князь бываетъ у насъ каждый день. Бабушка очень дорожитъ имъ, потому что онъ очень знатенъ и придаетъ нѣкоторый блескъ нашему салону. Но мама, такъ же, какъ и я, не придаемъ ему никакого значенія — онъ такъ старъ и скученъ, какъ вамъ извѣстно. Меня онъ, какъ дитя, кормитъ конфектами, а маму послѣ спектаклей положительно засыпаетъ цвѣтами…
— Когда?! — спросила баронесса, точно не разслышавъ.
— Боже мой! Послѣ спектаклей! Ахъ, да, вѣдь вы не знаете! Развѣ мое имя вамъ не показалосъ знакомымъ? — вскричала Люсиль съ наивной веселостью. — Были вы когда нибудь въ Берлинѣ?
— Да, я была тамъ.
— Въ такомъ случаѣ немыслимо, чтобы вы не знали мамы. Первая знаменитая танцовщица Манонъ Фурніе…
— А?! — лаконически прервала молодая женщина и свернула свою работу. — Я очень рѣдко посѣщаю театръ, — добавила она протяжно и сухо. Легкая краска покрыла ея щеки, и она избѣгала смотрѣть на дѣвушку.
Она встала и пошла къ накрытому чайному столу, стоявшему посреди комнаты подъ фонаремъ, свѣтъ котораго падалъ на изящную посуду, ослѣпительно блестѣвшую и сверкавшую.
— Господи, какая она длинная! — казалось, говорили широко открытые удивленные глаза Люсили, когда она слѣдила за молча двигавшейся фигурой баронессы. Покойное сѣрое домашнее платье болталось на ея длинной фигурѣ съ впалой грудью и сутуловатой спиной и длиннымъ шлейфомъ спускалось на коверъ… Но несмотря на ужасно длинныя руки и небрежныя лѣнивыя движенія въ ней было много граціи, когда она хозяйничала у чайнаго стола. Она зажгла спиртъ подъ серебрянымъ чайникомъ, внимательно осмотрѣла три чашки, поставленныя на подносѣ и тщательно осмотрѣла порцію чаю… Она ни разу не взглянула больше на молодую дѣвушку, которая, играя съ примирившейся съ ней Минкой, внимательно наблюдала за всѣми движеніями баронессы.
— Дома это моя обязанность, — болтала она, — всѣ хвалятъ мой чай, только одинъ баронъ Шиллингъ всегда мучилъ меня, — ему такъ трудно угодить чаемъ.
При этихъ словахъ низко опущенная бѣлокурая голова молодой, повидимому, апатичной женщины быстро поднялась; всѣ ея мускулы напряглись, и она слушала едва переводя духъ.
— Мой мужъ бывалъ въ домѣ вашей матери?
— Очень часто! Развѣ вы этого не знаете? Феликсъ всегда говорилъ, что онъ, какъ живописецъ, дѣлаетъ наблюденія въ нашемъ салонѣ. У насъ бываютъ много красивыхъ и интересныхъ женщинъ. Онъ также срисовалъ маму…
— Онъ нарисовалъ танцовщицу Фурніе, говорите вы?
Въ умѣ молодой дѣвушки вдругъ мелькнулъ лучъ свѣта. Баронесса говорила такимъ тономъ, будто у нея кипѣло во впалой груди, и съ какимъ рѣзкимъ презрѣніемъ произнесла она слова: «танцовщица Фурніе». При этомъ посуда зазвенѣла въ ея дрожащихъ рукахъ такъ, что можно было подумать, что въ слѣдующую минуту она покатится по полу.
Какъ, эта длинная некрасивая особа смѣетъ еще быть ревнивой! Какъ большая часть хорошенькихъ молоденькихъ дѣвушекъ, Люсиль была безпощадна къ некрасивымъ женщинамъ, осмѣливавшимся предъявлять свои права. Ея большіе глаза вдругъ сдѣлались зелеными и въ нихъ засверкало злорадство. Она поднялась съ мѣста, съ улыбкой оправила платье и приблизилась на нѣсколько шаговъ къ чайному столу; это движеніе заставило болѣзненно согнувшуюся баронессу снова облечься въ свою недоступность.
— Что же удивительнаго въ томъ, что баронъ Шиллингъ нарисовалъ красивую женшину? — спросила Люсиль, насмѣшливо улыбаясь, причемъ сверкнули ея бѣлые, какъ жемчужины, зубы. — Говорятъ, во всей фигурѣ мамы видно хорошее происхожденіе, — она не безцвѣтно бѣлокура, не суха и не длинна: у нея роскошные черные волосы, а ея плечи и руки славятся у художниковъ. Баронъ Шиллингъ рисовалъ ее не въ ея роли, а въ роли Дездемоны, — она очаровательна въ бѣломъ атласѣ, соскользнувшемъ съ плечъ и съ рукой, поднятой къ арфѣ.
Она умолкла на минуту, — ей вспомнилось, въ какомъ пренебреженіи валялась на полу у ногъ этой женщины папка съ его рисунками.
— Баронъ Шиллингъ прекрасно рисуетъ, — прибавила она, и въ глазахъ ея отразилось торжество, потому что щеки молодой женщины покраснѣли отъ внутренняго волненія. — Профессоръ В. говоритъ о немъ, что онъ далеко не дилеттантъ, что онъ огромный талантъ и что онъ сдѣлается знаменитымъ.
Между тѣмъ баронесса опустилась на стоявшiй позади нея стулъ. Закрывъ правой рукой глаза, a лѣвой поддерживая локоть, она молча откинулась на спинку… Она была, безъ сомнѣнія, своевольная нервная натура, избалованная и взлелѣянная отцомъ, какъ единственный ребенокъ, и всѣми въ монастырѣ за свое богатство… Люсиль въ сознаніи своей красоты и юношеской силы враждебно смотрѣла на эти узкія губы, неумѣвшія улыбаться, на ея мрачную задумчивость, на длинныя худыя руки, такъ рѣзко выглядывавшія изъ кружевъ, которыми были отдѣланы рукава… Зачѣмъ она, лишенная всякой прелести, живетъ на свѣтѣ? Лучше было бы ей остаться въ монастырѣ и сдѣлаться монахиней…
Наступившее затѣмъ молчаніе было тягостно. Слышалось кипѣніе и шипѣніе воды въ чайникѣ, и глухой шумъ дождя. Люсиль не сѣла на свое мѣсто; она подняла занавѣски ближайшаго къ ней окна и стала въ нишѣ. Она не видала, какъ гнѣвно смотрѣли на нее изъ-подъ пальцевъ сѣрые глаза, какъ нетерпѣливо стучала по ковру ножка молчавшей женщины. Въ ней поднялось чувство досады и гнѣва на Феликса за то, что онъ такъ долго оставлялъ ее одну съ чужой женщиной, съ этой замкнутой въ свое достоинство госпожей дома Шиллинга.
Въ ту минуту, какъ она раскрыла занавѣски, сверкнула молнія. Ея розоватый свѣтъ въ одну секунду скользнулъ по цвѣтнику, наполнилъ дрожащимъ свѣтомъ комнату и поглотилъ бѣлый цвѣтъ лампы, затѣмъ раздался страшный ударъ грома, и дождь полилъ съ такой силой, какъ будто хотѣлъ выбить зеркальныя стекла и совсѣмъ смыть домъ.
Баронесса въ ужасѣ вскочила съ мѣста, она дрожала и, схвативъ стоявшій на столѣ колокольчикъ, громко позвонила.
