Теперь спросите, почему же я их к вам не посылаю? Вот почему: на все мои посланья вы мне ничего не писали; так я теперь и боюсь! Ведь что у вас там на уме, — я не Свят Дух: хороши ль они, как вам кажутся, — Бог весть! Но за то, что вы ко мне не писали, я ведь не сержуся, — Боже меня сохрани! Разве меня взбесит. Что вы заняты и день и ночь по уши, я знаю, и очень хорошо знаю; и вам часто скучать этой вздорной перепиской бессовестно. Но погодите; я скоро еду из Воронежа далеко и надолго. Погодите, дайте улизнуть, авось буду свободней; тогда оттоль буду писать больше и сообщу вам все дочиста. Теперь же, прошу вас, и не пишите: я еду, и еду скоро. Как это будет хорошо! Воронежские новости: у нас в городе на 1838-й год «Литературное Прибавление» будут выписывать человек десять, а «Библиотеку» многие, какие выписывали прежде, не хочут выписывать теперь. И слава Богу! Василию Васильевичу Григорьеву, прошу вас, засвидетельствуйте большое почтение, и всем моим милым знакомым почтение.

Любящий вас всей душой

Алексей Кольцов.

[2 февраля 1838 г. Петербурга].

Любезнейший Виссарион Григорьевич! Простите, Бога ради, меня, что я так долго ничего не писал к вам. Не думайте, что я забыл ваше поручение, — нет, Боже сохрани, этого греха я никогда противу вас не сделаю; а так, были мои мелкие расчеты, и даже было вот как: приехав в Питер, два дни разыскивал квартиру Полевого, взял адрес в субботу; неверен — не нашел; в — 172 — воскресенье лавки заперты, в понедельник не застал, во вторник поутру — дома. Я подал письмо, посылку. Он принял меня очень ласково, даже весьма ласково и радушно, как будто мы с ним были знакомы два года. Был часа три. Сначала он все извинялся, что недосуги, хлопоты, устройство дел журнальных, новая партия, новые люди, знакомства, распорядок новый журналов мешали писать к вам; а все сбирался, и завтра, и завтра, — и вот до этих пор не писал. — «Я его люблю и почитаю, как доброго и умного человека: он такой прекрасный, такой милой, любезной человек, я это знаю. Но вот — что ж будешь делать — обстоятельства все воротят по-своему; думал, думал — покорился опять на время им, хотя бы это и не кстати, не в пору. И мне уж, старику, 42 года; я бы что-нибудь написать мог свое — у нас в мире так много прекрасного, есть вещи, которые душа хочет выполнить, — а вот, несмотря ни на что, я работник на 5 лет; да, 5! — еле роли пройдут. Я теперь старик, а тогда мне будет 47 лет; а тут цензура все так и придирается: у людей хуже сходить, у, меня — нет, вымарывают да и только; беспрестанно должен ездить сам; об всякой малости говорить, объясняться». — Как это Бог вас управляет, Николай Алексеевич? — «Что ж делать? — крайность». — Николай Алексеевич! Виссарион Григорьевич меня просил узнать у вас о его статье, разбор Гамлета. — «Да, я ее получил давно, — да ведь видите, сам я не знаю, что с нею делать». — Что ж, разве дурная статья? — «Нет, она статья прекрасная; да сначала я получил от него немного, — думал в „Пчеле“ напечатать, номерах в трех, — смотрю, валить огромная другая, — вот она, посмотрите, — ведь ужас как велика!» — Да, точно, статья большая. — «Ну, вот, мой любезнейший, я теперь и не знаю сам, что мне с ней сделать. Поместить в „Пчелу“, так куда — она заиметь номеров 30, а в „Сын Отечества“, так уж в „Пчеле“ напечатано начало; это, мне кажется, неловко; да и подумают, что ж это такое? там начало, здесь продолжение. Положим, это все бы ничего, — да вот что мне не нравится, посмотрите; я не знаю, что он за чудак такой; пишет, да и только — посмотрите, Бога ради — целые монологи, целые сцены из Гамлета; для чего это — не знаю, ведь Гамлета все знают. Довольно б, кажется, было два-три стиха для примера, а ниже сказать „и прочее, вот докуда“. Опять, я перевел Гамлета, я издаю журнал, и у меня же такой разбор; могут подумать: видно, попросил. Если б и хотел он так, то уж лучше бы было ему из подлинника брать по-английски что-либо. После этого, и с первым напечатанным началом много было мне хлопот; так вот и смотрят, ни с того ни с сего: то нейдет, то нельзя; а во всей статье много есть выражений, которые вовсе не понравятся, и я их не хотел бы передавать; а выкинуть сцены, переменять слова самому, без согласия, — так вы ведь знаете Белинского и его самостоятельный характера. Вот почему я ничего с ней не делаю». — Пожалуйте ж, Николай Алексеевич, ее мне, он меня просил прислать ее к нему обратно. — «Нет, я вам ее не дам, а сначала с ним перепишусь, что он мне на это скажет». — Ну, так, пожалуйста, напишите ему поскорей. — «На этих днях непременно напишу!» — Поспешите ж, Николай Алексеевич, он ждет от вас письма с нетерпением. — «Да, я знаю; почему мне бы хотелось, чтобы он сюда приехал, и мы там с ним говорили, да вот видите ли, любезнейший Алексей Васильевич, и этого мне теперь сделать нельзя, еще мои дела не так устроены; там-то мы думали так, а здесь совсем вышло наоборот. Я и хочу с этим вот как сделать: буду его просить, чтобы он после Святой приехал ко мне так. Квартира у меня ему есть; кушать, слава Богу, есть что; живи он у меня хотя целое лето, я буду душой рад, как другу; я его почитаю и уважаю. Мы будем с ним гулять по Питеру, смотреть диковинки, людей, показывать себя, беседовать, а что он напишет, я буду помещать в журнале и платить деньги. И мне будет это очень, очень приятно; а если ему полюбится, то он может остаться и жить здесь постоянно. Мне кажется, так сделать будет ему лучше, а мне бы такой сотрудник необходимо нужен. Да все дела-то неустроенны, беда. Бог знает за что, косятся на меня — да и только. Все наши старые проказы довели до этого. Как тогда я был глуп, что увлекался пустяками: ничего, да ничего, — а это ничего и поныне никак не сотрешь; нужно поселить о себе невыгодное мнение, так уж трудно его переменить». — Вот как отзывается о себе, о вас и о вашей статье Николай Алексеевич Полевой; я нарочно, как просили писать прямо, пишу все его слова, как он их говорил мне. Прощайте, любезнейший Виссарион Григорьевич! Любящий вас душою Алексей Кольцов.

На это письмо к Полевому писать погодите; он велел мне быть у него через два дня, я буду, и к вам напишу тотчас; тогда будете писать, — так нужно. Михаилу Александровичу почтение от души. Мой адрес: на Литейной, в Басковом переулке, в доме г-жи Титовой, № 11, во втором этаже. Его благородию Ивану Васильевичу Бондаревскому; мы с ним вместе.

[14 февраля 1838 г. Петербург].

Любезнейший Виссарион Григорьевич! Станкевич, Неверов и Грановский через почту пишут письма к Григорьеву, — письма из-за границы. Как видно, живут они весело втроем. Здесь Григорьев выхлопотал для Неверова, чтобы его в Берлине приняли в университет на казенный счет слушать лекции два года. После он приедет в Россию; после испытания дадут профессорство; — это для Неверова, слава Богу, хорошо; а Плюшар из редакции Лексикона ему не платить денег до 700 руб., а ему деньги там нужны. Вчера у Венецианова за обедом пили здоровье в день рождения Неверова.

2 февраля был в Петербурге славный день, какой едва ли был когда в России: по соизволению Царя делали юбилей Крылову, праздновали 70-летие его жизни и 50-тилетие его трудов на литературном поприще. Только не был Сенковский, будто за болезнью; Греч отказался и Булгарин; за это им был строгой выговор. Полевой был. На него напал кто-то и, как он говорить, чуть не прибил; да спасибо, развел их кн. Одоевский, — так говорил Полевой. Вы ему ничего не пишите об этом, а то он будет на меня серчать. Полевой спрашивал об «Уголино». Я ему сказал ваше мнение, и как оно было принято; это ему не показалось. О Гамлете спрашивал, я сказал, что сумел. Впрочем, ему более нравится игра Каратыгина, нежели Мочалова.

Я был на Гамлете в Питере, и вот мое мнение: Каратыгин человек с большим талантом, прекрасно образован, чудесно дерется на рапирах, великан собою; и этот талант, какой он имеет, весь ушел он у него в искусство, и где роль легка, там он превосходен, а где нужно чувство, там его у Каратыгина нету, — извините. Например, сцена после театра, монолог «быть или не быть», разговор с матерью, разговор с Офелией: «удались от людей, иди в монастырь», — здесь с Мочаловым и сравнивать нечего: Мочалов превосходен, а Каратыгин весьма посредственной. У Мочалова немного минут, но чудесных; у Каратыгина с начала до конца вся роль проникнута искусством. Полония играл Сосницкий; но Сосницкого и сравнивать нечего с Полонием московским: тот уж дурень, а этот превосходен, так что его роль второстепенная противу Гамлета, а он на сцене с Каратыгиным равен, — как будто эти две роли обои первостепенные. Асенкова в Офелии, до безумия, — лучше Орловой, а безумная Орлова — вдвое лучше; это оттого, что у Орловой более чувства, у Асенковой более образованности. Король — Брянской прекрасно выполняет свою сухую роль, и противу Орлова впятеро лучше. Лаерт петербургский сносен, а в Москве дурен.