Добрый князь, кроме вас мне некого просить; вы облегчили мою судьбу. Помогите же свободно глянуть на свет. Вы, Петр Андреевич и Василий Андреевич, — вот все, кого носить память в смутную пору моих несчастий. Кроме вас немного кто мне помогал и немногие будут помогать; это не то, что делать дурно: то как-то легче. Способнее людской натуре делать зло, чем добро. По слову Василия Андреевича наш губернатор и теперь поддерживает меня, а если бы не он, давно бы честные люди свернули б уж меня в комок. Сам чувствую, что вас утруждать недобросовестно с моей стороны; вам часы дороги, их, может быть, отнимают у вас насильно и кроме меня, на это везде, всегда охотников много. Но, князь, кого же кроме вас я буду просить, скажите? Если вы подумаете, что я беспокою вас потому только, что ради каких-нибудь прихотей пустяшных беспокоить вас хочу? О, нет! Необходимость. Хочется сбросить эту грязь, потому что жить так, как живу я теперь, нет уж силы.

Вот сцены, которые со мной бывают всякой почти день. Посмотрите: я проситель-мещанин; честный советник дело мое тянет, как проволоку. Как быть? Подумал, и пошел бить челом управляющему; стою, дожидаюсь выхода его знатности. Его знатность изволили выйти, подойти ко мне и удостоили сказать: «Что ты?» — К вам, с просьбою. — «О чем?» — Мое есть дело у вас, другой год контракт не утвержден! — «Контракт не утвержден?» — Да-с. — «А отчего ж это?» — Не знаю. — «Не знаю! то-то, не знаю! ходите по углам да закоулкам сначала, плутуете, мошенничаете, а как дело — и лезете ко мне». — Н. И., позвольте вам сказать: я ходить по углам ходок самый плохой. — «Знаю я вас, все вы одно поете». — Посмотрите на дело: мое дело, я уверен, скажет вам обо мне совсем другое. — «Что мне твое дело; у меня есть куча их». — Дел много, но все ли они одного качества? — «Контракт — и все равно одни». — Но мой контракт другого рода. — «Отчего ж он не утвержден, когда другого рода?» — Оттого, что другие все утверждены, а мой нет. — «Ты хочешь сказать мне, что ты ходил больше всех по углам, да не успел?» — Точно, с моим делом я был в одном угле, но быть в нем никому не стыдно (т. е. у губернатора). — «Ну, если ты там был, мы опять его туда по шлем». — Как вам угодно, прощайте. — «Прощай». — Обидно, чорт возьми, показалось незаслуженное оскорбление, и такого рода! Грустно стало на душе.

Время идет, а дело сидит. Стой. Сем, пущусь на спекуляцию. У управляющего я видел человека; он мне немного знаком, пойду к нему, попрошу его: не поговорить ли он ему обо мне. — Дома? — «У себя-с». — Доложи, пожалуйста. — «Сейчас, пожалуйте». — Здравствуй, Кольцов, что ты? — Вот что, вот что, пожалуйста помогите. — «Хорошо. Принеси-ка мне свою книжку, — я поеду к нему завтра, передам ее, расскажу о тебе, поговорю о деле. А ты дня через два и ступай к нему прямо, — он сам был попечителем гимназии, науку любит и кой-что знает». Прихожу. — «Что, о деле?» — Да-с. — «Да что, твое дело получено от г[убернатора], да только он изволил написать нам немножко щекотливо». — Мне губернатору нельзя же приказывать, как писать. — «Оно так, только твое дело пойдет в д[епартамент]». — Зачем же, позвольте узнать? — «А вот зачем: г[убернатор] написал щекотливо, так пусть нас д[епартамент] разберет». — Но мое дело не стоить, кажется, посылать, и в нем, сами видите, плутовских штук, как вы называли сначала, совсем нет. — «Положим и справедливо, положим и здесь кончить можно, да не хочу, а пусть идет в д[епартамент]». — Скажите ж, для чего его длить, когда его кончить можно здесь? — «А для того, что я хочу здесь все перевернуть кверху ногами». — Если так, извините, я вас больше и просить ни о чем не смею.

Вот какова рода пытки я должен испытывать то и дело. Бросить же торговлю и дела, заниматься словесностью, — чем жить? Взяться за торговлю другого рода, — нету капитала. Служить — нельзя. Ехать куда глаза глядят — не пустят. А жить, как живется, — горько. Конечно, есть люди, которые умеют пресмыкаться, подличать, и им и нужды нет, и все у них идет хорошо. Я делать по них не могу. Беда, кто между людьми стоить одинок. Пока он не уйдет от них из глаз, давят они его со всех сторон.

Любящий и почитающий вас, с истинным почтением вашего сиятельства покорнейший слуга Алексей Кольцов.

28 апреля 1840 г. Воронеж.

Любезный, милый Виссарион Григорьевич! Я получил от вас из Петербурга письмо, и благодарю, душою благодарю вас за него. Оно развязало вновь мне руки, и развязало надолго. Конечно, ваше молчание чему я приписывал, так и вышло: хлопоты, заботы, труды, работа, и работа не человеческая, переезд в Питер, дума об нем, приготовление, прощание с Москвою. Все это не безделка; особенно работа, которую вы выполняете, — надобно к ней силы, а то и голова треснет. Много и еще приходило и уходило у меня мыслей и других; были и такие, что вместо чертенка все доброе перешептывают в дурную сторону. В душе, Боже избави, я никогда и не думал; однако ж все мы люди: как порою удержаться, чтобы не пришло в голову? Ведь, знаете, иногда напишешь хорошо, иногда и дурно. Особенно: как-то получил от вас письмо, где говорите вы, что из присланных нескольких пьес вам ни одна не понравилась. Еще ничего, — не нравится одна, две, три; а пять, десять — дурно, и мне шибко стало грустно. И еще больше оттого, что мне самому сдается, что прежде я писал лучше, а теперь почему-то пишу хуже, и этой зимой вновь начала эта мысль изменяться; вы же мною теперь так владеете, что ваше слово — приговор. А ведь неловко, чорт возьми, так долго сидевши, не написавши почти ничего еще дельного, и выписаться… Худая посылка к самому себе. Если послано вами письмо другое в Москву, то прекрасно, а не послано, то пошлите тогда, когда вам захочется; мне больше этого не надобно. Пожалуй, я сто писем получу с одинаковою любовью, но вам время дорого, и оно надобно в настоящее время самому себе, и употребляйте его, как хотите; а мы, Бог даст, этою же зимой в Питере увидимся.

Видите ли, у меня вышли перемены: вместо апреля я поеду в Москву к сентябрю. Поживя там осень, — и к вам. Время будет свободнее, и дела торговли в ту пору у нас меньше, и я могу побыть дольше, даже до масленой; а если б уехал в апреле, то лишь в одной Москве я лишь хлопотал бы поскорей о деле, — и вон. Дело же не я так повернул, а оно само как-то так расположилось. Мне скучно в Воронеже: живу-страдаю, — людей нет, одиночество, жутко; дела грязны и время берут почти все сутки. Однако ж, ни на что не смотря, я, кажется, недели три поживу хорошо, и, может быть, примусь за работу. Двадцать третьего апреля приехал к нам Павел Степанович Мочалов с женою, и раз уж, вчера, двадцать восьмого, играл «Скопина Шуйского», тридцатого будет играть «Коварство и любовь», второго мая — «Смерть или честь», шестого — «Гамлета», потом «Отелло», «Короля Лира», «Ненависть к людям». И у нас в Воронеже большой праздник; у театра шум и давка. Он собой пробудил наш сонный город. Я не был на «Скопине Шуйском», не буду и на «Коварстве и любви», а потом все раза буду, и вперед уверен, что он мою холодную натуру разогреет… Мука жить в тихом, материальном городе одному, сиротой.

Сегодня Павел Степанович был у меня; он так же ко мне добр, хорош и ласков, каков был прежде, даже лучше. Жалеет, что разошелся с Катковым. Говорил, что вас видел и был у вас редко; вы у него с тех пор не были; он не знает, это к чему отнести; хоть раз, встретившись, вы и говорили, что вы к нему все те же и не переменились нисколько, — чему он от души верит. Гоголь в Москве, однако Павел Степанович его не видал. Досадно, чорт возьми, если он скоро опять улетит в Италию, и я его не увижу; а уж он, поедет туда, — скоро не воротится. Павел Степанович говорил, что Кетчер с братиею хотят приняться за всего Шекспира, переводить; дай-то Бог, в ноги поклонюсь за него, только бы поскорей. Хочу выписать пока «Пантеон»; он не очень дорог, а в нем, я слышал, будут напечатаны: «Буря», «Сон в летнюю ночь», «Кориолан». Да, может, у Мочалова возьму «Ричарда Третьего». Он вам низко кланяется.