Дай Бог здоровья вам, дай Бог веселья вам, — вот все, что желаю вам я от души. Благодарю, благодарю сердечно вас за память вашу обо мне, благодарю за письма ваши: много принесли они мне радости и минуть отрадных; да за ваши ласки, за все то, что вы для меня и сделали и делаете. Кажется, никто в целом свете скудней не платится, как я. Грустно и думать, и не иметь силы выполнить то, что выполнить надо. Письмо, с которого я получил копию от вас, заметно, что переменило порядочно нашего Кривосудова, как возвеличили его вы. Этот гостинец пришел к нам кстати. Посылаю вам при сем «Цветок». Я его написал, или лучше — переправил еще дорогою из Питера в Москву; но прежде не посылал затем: думал, что он не успеет войти в собрание. В Москве отдал его Белинскому; напечатает ли он, или нет, — не знаю. Более — писал и не писал: все хлопочу по делам торговли, которые без меня шли уж очень дурно, — а разлитую воду подбирать с земли не всякому легко. Теперь, слава Богу, ход их получшел гораздо. В степи ездил только раз, и то на скорую руку, как баба поет над могилой. Я вам дал слово написать, и не выполнил по сю пору, подождите пожалуйста: Бог даст, выполню все. Прошу вас, примите от меня посылаемую безделку за вашу хлеб-соль в уплату. Еще пожалуйста, любезнейший Андрей Александрович, поблагодарите за меня его сиятельство князя Петра Андреевича Вяземского за их благодеяния и покровительство.

С истинным моим почтением и уважением имею честь пребыть ваш, милостивого государя, покорнейший слуга

Алексей Кольцов.

Воронеж. 11 сентября 1836 г.

Здравствуйте, добрый и любезный мой Виссарион Григорьевич!

Вот еще я к вам с моей безделкой. Посмотрите ее пожалуйста, чего она стоит; ваш взгляд — ее судьба. Мне стыдно перед вами и даже перед собой самим: «Телескоп» по расположенности вашей и почтеннейшего Николая Ивановича получаю, а моего ничего нет. За что же получаю? Ведь стыдно сказать. Если она стоит, то удостойте «Телескопа» — «Неразгаданную Истину», думу.

Другую пьеску «Песнь» посылаю к вам же на суд. Это новое произведете нового молодого человека, купчика. Он просил меня ее прислать к вам. Я посылаю. — «Ему даже ответ ваш дорог» — так он говорит.

«Нет ли чего у нас?» — хотите вы спросить. Нет ли чего нового у вас, любезный Виссарион Григорьевич? Да, лестно будет мне получить от вас строку.

Желаю вам быть здоровым. Ивану Васильевичу Станкевичу, господину Бакунину, Каткову, Бакунину и Ефремову почтение не нарочно прошу вас развести, а так, при случае.

С душевною преданностью честь имею пребыть покорнейшим слугою.

Алексей Кольцов.

20 ноября 1836 г. Воронеж.

Почтеннейший и любезнейший Виссарион Григорьевич! Здоровы ли вы? Об вас давно я ничего не слыхал. Николай Владимирович Станкевич уехал в Острогожск; хотел быть в октябре, но до сих пор еще не проезжал через Воронеж, а кроме его узнать об вас мне не от кого больше. Недавно слышал я весьма неприятное известие: говорят, будто бы «Телескоп» запрещен Царем и не будет издаваться; ежели правда, то мне жаль до смерти лишиться «Телескопа»: я его люблю душою. Ради Бога, любезнейший Виссарион Григорьевич, уведомьте меня. Да позвольте вам сделать маленький гостинчик с нашего тихого Дона Ивановича; мне давно хотелось вам послать его, да все не было случая, а время шло день за день.

С истинным почтением ваш покорнейший слуга

Алексей Кольцов.

27 ноября 1836 г. Воронеж.

Добрый и любезный Андрей Александрович! Давным-давно ко мне вы ни полслова. Бывало, не вы, так Януарий Михайлович кое-когда посещал торгаша-горемыку, а нынче и он что-то замолчал. Конечно, всегда вы заняты, всегда дела. Да, вы небом избранные жрецы священнодействовать у алтаря высокого искусства. Много надо время и трудов оправдать это великое призвание: легко мечтать и думать, но трудно выполнять. Может быть, нехорошо делаю, что часто так скучаю вам, да как мне быть, когда до смерти хочется узнать от вас кой о чем нужном! Желанью сенца не подложишь: оно насильно требует, что ему надобно. Пуще всего позвольте мне поговорить с вами о моей книге, в которой вы приняли на себя труд благодетельствовать. Как она, сердечная? Скоро будет напечатана? — или, как мать родила, пошлете восвояси? Что, если это правда? — то жить ей у меня будет неловко; лучше не присылайте, а то я ее изволочу, как шельму. Нет, было бы лучше ей, если бы она приехала ко мне расфранченная, принаряженная, как петербургская щеголиха-барыня.

Другая речь. Посланные к Януарию Михайловичу «Могила» и «Великая Истина» и еще семь пиес — скажите пожалуйста — будут где напечатаны? Они писали ко мне, что им непонятно в «Великой Истине», начиная с «Свобода, свобода», до: «Но слово: да будет». Я разумел здесь: просто чистоту души первого человека в мире, потом его грехопадение и что, через этот грех, в буйной свободе человеческой воли — разросшиеся разнообразные страсти, которые доныне господствуют над нами, как говорить Священное Писание, а потом искупленье не вполне. Если я ошибся (что за мной часто водится), пожалуйста, объясните. Теперь еще посылаю вам две пиески: «Мир Божий» и «Слеза молитвы». Если они стоят быть в «Современнике», — поместите, а нет, — куда угодно вам, отдайте.

Более ничего не писал: недосуги! Батинька два месяца в Москве; продает быков. Дома я один, дел много: покупаю свиней, становлю на винный завод на барду; в роще рублю дрова; осенью пахал землю; на скорую руку езжу в селы; дома по делам хлопочу с зари до полночи. Забочусь о том деле, в котором вы приняли участие, — дай Бог здоровья вам и Василию Андреевичу Жуковскому и Петру Андреевичу Вяземскому! — но по которому до этих пор хотя ничего в палате не делают. Да я до смерти рад и тому, что денег не взыскивают пока, а то было вовсе проняла беда: хоть ложись, да умирай! Вы заметили нескладицу в «Неразгаданной истине»; вот эдак будет, кажется, лучше:

А «Женитьба Павла», которая вам нравилась, если угодно, — напечатайте. Да, новость! С месяц назад был в Воронеж Федор Николаевич Глинка с женой. Обои два раза посетили мой дом, приветили, обласкали мое семейство; обои такие добрые, как я не ожидал. Были у меня. Чего это стоит?… «Телескоп», я слышал, понесся шибко, да наехал на пень. Жаль «Телескопа», — славной был малой! О вашем новом журнале, к несчастью, тоже слышал неприятность, — каких желал бы не слышать никогда! Жаль, очень жаль!.. Кланяйтесь от меня… кому же? Может быть, это неловко и не годится; тут нужен ваш совет.

С душевным почтением и всегдашнею преданностью к вам, любезнейший Андрей Александровичу имею честь пребыть покорнейший слуга

Алексей Кольцов.

9 декабря 1836 г. Воронеж.

Ваше Превосходительство, Федор Николаевич и Авдотья Павловна! До того вы ко мне были ласковы и добры, что не побрезгали посетить мой простой уголок. Сколько радости, сколько удовольствий чувствовал в минуту вашего посещения! Да, может быть, это первые лучшие минуты моей шероховатой жизни; может быть, последние минуты моего земного счастия. Я не говорю, что со мной тогда было, но и теперь, когда думаю: Федор Николаевич и Авдотья Павловна были у меня, вот здесь в доме, вот в этой самой комнате, — и душе вдруг станет что-то грустно и сладко, тепло и отрадно. Справедлив Господь Бог в судьбах своих, положивший за год печали — день радости. Тяжело год идет, горою проходить, ляжет на груди, сердце раздавить. Небесная ж радость птичкой прилетает, минуту гостить, сладкие песни поет; вспорхнет, улетать, — а звучные песни долго в душе раздаются, долго слушает она, и слушать их душе все бы хотелось. И вот бедные отзывы ваших певучих, сладких песен. Вы в меня их вдохнули, виновники их — вы. Примите их, ваши они! С душевным почтением, честь имею быть Вашего Превосходительства покорнейший слуга Алексей Кольцов.