Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Все говорить: «Библиотека» больно плоха, «Сын Отечества» никуда не годится «Записки» хороши. Мнение хорошо, а денег нет, покупать не на что. Если же, неравно, выписывают журналы, то потом «Библиотеку» — ради Брамбеуса; он много сперва захватил кредиту своими грязными остротами: они приходились по людям как раз; а «Сын Отечества» — ради Полевого, которого по старой дружбе (стариков много еще и теперь) любят. Теперь «Репертуар» дурен, а «Пантеон» лучше, а все говорят: «Репертуар» чудо, а «Пантеон» дрянь; так, как «Маяк», — гадость, кроме, может, в четвертом номере статьи о философии Бурачка, в которых я больно толку не знаю, а рад каждую статью философскую, как и статью о Шекспире, читать и уважать; а за плоские грязные, бессовестные штуки и остроты Бурачка похваливают. Он, говорят, вишь как всех пощелкивает, да надо всеми подсмеивает, что ну-поди, а! Народ же, как ни дурен, но имеет свое время, пору, силою же в один час его не переделаешь.

У вас в «Литературной Газете» напечатана статья г-на Кронеберга о поправках Гамлета; очень вещь не выгодная для Кронеберга — и довольно дурно его рекомендует. Можно замечать и поправлять ошибки, как ему угодно, можно даже перевести Гамлета лучше Полевого и легче Вронченки; но так бессовестно бранить старше себя и верно лучше себя, и за такой труд, за который Николай Алексеевич Полевой заслуживает в настоящее время полную благодарность! Без его перевода, не было [бы] на сцене такого Гамлета и в нем такого Мочалова, какие у нас есть теперь. Надо бы Кронебергу сначала его перевесть, а потом напечатать, а потом и ругать других, — и дело бы тогда было похвальное. Бранить Полевого за «Уголино», за драмы, водевили и переделку их с французского — другое дело; здесь всякая брань у места.

Андрею Александровичу прошу вас передать мое искреннее почтение. Итак, до свидания, милый, любезный мой, Виссарион Григорьевичу и это свидание буду стараться устроить как можно скорей. В Москве не заживусь, там теперь один Василий Петрович, Павел Степанович, Михаил Семенович. Да если б Бог дал увидеть Гоголя! Застану ль? нету ль в Москве? И не знаком, а уж пойду к нему: хочется быть у него да и только. Любящий вас, как люблю и любил душою, Алексей Кольцов.

О напечатании книги уж верно, приеду, поговорим. Мне все почему-то хочется погодить этот год: книга мала. Если бы еще написать, а уж напечатать порядочную книгу страниц триста, а то ведь хороших пьес не так много; кой-какие и из напечатанных печатать не годится, тогда иные были порядочные, а теперь читать совестно. А впрочем, ваша воля: как хотите, так и делайте; вас слушать я готов. А русские народные песни тетрадь, верно, вы потеряли. «Записки» и «Газету» все номера получаю исправно; и вам, и Андрею Александровичу за них много благодарен.

48

А. А. Краевскому

1 декабря 1840 г. Москва.

Дорогой и любезный Андрей Александрович! По желанию вашему третьего дня был я с Василием Петровичем Боткиным в конторе «Отечественных Записок». Она на Кузнецком мосту; но только вход в нее не прямо с улицы, а надо взойти в вороты и перейти сначала целый двор, не очень чистый, с одной стороны, и над крыльцом ее, вместе с вывескою «Контора журналов», — «Здесь диктируют сукна». — Это не очень ловко. И войдя в сени, направо — то же, а налево — контора журналов. Дверь всегда заперта, колокольчика нету, а как постучишь, отпирают скоро. За маленькой прихожей довольно большая чистая комната. На стенах разные большие и маленькие картины, очень порядочные; прилавки и шкапы сделаны очень хорошо, журналы за стеклами в порядке, на столе записные книги и счета, как следует. За комнатой конторы еще другая большая хорошая комната, где живет сам Кони. Приказчик у него немец, дурно говорить по-русски, Кони тоже; говорят много и охотно, хоть слова их и с трудом понимаешь; и что-то мне показалось, что Кони и его приказчик или такие от роду немцы-чудаки, или часто попивают винцо, лица довольно у обоих красны. Более любят говорить не об «Отечественных Записках», а об «Литературной Газете», что этот журнал с нового года будет издавать г. Кони, и журнал будет очень хороший. Большая вывеска на улице очень велика и наглазна, только сделана не в пользу вашу: на ней, после верхнего слова Контора, в другой строке во всю длину доски огромными словами: Литературная газета, потом небольшими словами в одну строку ниже и Отечественных Записок и Русского Пантеона, потом в нижней самой строке: и всех других российских журналов. А по-моему, кажется, следовало бы написать: Контора О. Записок, Л. Газеты и Пантеона, — это было бы лучше, и ваш журнал был бы на первом глазе. Кроме этого, о г. Кони слышал я от многих мнение не очень хорошее, что он человек поведения дурного и уж много раз замечен в весьма дурных разного рода делах, и кредиту никакого не имеет. Как у вас и кем все это сделано, я не знаю, и, может, Кони вы знаете лично совсем с другой стороны; мне до этого дела нет, а я пишу вам, что видел и слышал.

Был у Улитина; он сам начал речь о конторе, о Кони, конечно соболезнуя и жалея вас, и кончил тем, что он у себя бы в лавке согласился на каких вам угодно было бы условиях вести подписку честно и аккуратно, — чего на деле он, может быть, и не исполнить, но все-таки глядите, чтобы и Кони вас не надул. Какие нужно взять меры, возьмите; переводить же в другое место и поздно, и некуда, и неловко. Разве угодно вам сделать только то, чтобы и обеспечить себя, и уладить это дело как-нибудь получше. Так можно сделать вот как: я говорил Василию Петровичу Боткину, и он соглашается в этом деле принять участие: через 2 недели приходить в контору, делать счет, брать деньги от Кони и посылать их к вам. Если это вам сделать будет угодно, то вы пришлите на имя В. П. Боткина доверенность, а насчет вывески распорядитесь, как знаете. Если можно переменить квартиру и сочтете надобным в другое, лучшее место, чтобы ход был прямо с улицы, — то это ваше дело.

Извините, что пишу как-то неловко, нескладно и на гадкой бумаге: приехал недавно, дела много, а написать к вам хоть как-нибудь, а хочется поскорей. Будете говорить об этом деле с Ф. А. Кони, обо мне пожалуйста не говорите, а то он будет сердиться. Я проживу в Москве две недели. Захотите писать ко мне, пишите на имя Боткина. Искренно любящий и уважающий вас Алексей Кольцов.

49

В. Г. Белинскому

15 декабря 1840 г. Москва.

Милый Виссарион Григорьевич! Вам до последней степени кажется невероятным мое долгое молчание. Восемнадцать дней я живу в Москве, и к вам еще ни слова. Да мне самому это уже, наконец, показалось очень странным; но или так у меня в натуре, или, поехавши из Питера, мне было очень горько. Расстаться с вами прежде было делом обыкновенным; теперь не так. А как долго не мог привыкнуть, что уехал: еду, в Москве, — и вас со мною нет. Питер меня, в нынешнее мое житье в нем, меньше привязывал: мало я в нем оставил, меньше он во мне. Проигрыш дела также сильно подавил меня, хоть я и молчал, и он- то был больше виною моего молчанья. У меня, вы знаете, было другое дело в Москве. С первых дней приезда я занялся им, оно переменило было свой ход. Надо приложить силы и время, — и десять дней как не было. Теперь оно кончено, и, слава Богу, хорошо. Письма князя Вяземского имели полный успех; без них я бы ничего не сделал: и хлопоты и труды пропали бы напрасно. После десяти дней я собирался писать каждый день к вам, но так пришло ко мне время хорошо, такая полная жизнь вдруг посетила мою грудь, что я подобной не видал давно, давно… Мне не хотелось упустить эту пору, — за карандаш и начал кропать стишонки. Их все посылаю с этим письмом к вам; прочтете, — увидите, что время шло у меня не даром. Но, кроме этого всего, я к вам теперь писать часто как-то не могу, сделалось тяжельше; все собираешься, хочешь написать и больше, и лучше, и оставлялось до завтра; завтра — опять тоже; и я уверен, что и теперь пишу к вам так же, как бы написал вчера и третьего дни. Но что ж делать? — Я человек, подвержен общей слабости подобных мне людей.

22
{"b":"283738","o":1}