Ладыгин смутился, но не выказал своего смущения, взялся за цилиндр, а потом опять поставил его на стол.

— Я констатирую на основании данных, — сказал он строго. — Вычертите по этим цифрам кривую, — указал он на запись температуры, — и вы получите…

— То, что называется утешением? — прервал его Травин.

— Ну, да…

— Как жалка наука, если и она прибегает к утешениям…

— Ничего нет удивительного, — возразил доктор, — медицина имеет дело с живыми людьми.

Доктор окончательно решил уйти и взялся за цилиндр.

— А я вот сейчас смотрел на ваши волосы и думал: «Наверное, каждый ваш волос — свидетель смерти»…

Брови доктора сдвинулись. Он молча пожал Травину руку и направился к двери.

— Лука Лукич, что же вы сердитесь? — бросил ему Травин вдогонку насмешливые слова. — Ведь мы друзья, Лука Лукич, и нам надо подумать о сплочении оппозиции…

Соня пошла проводить доктора в прихожую, а когда вернулась, сказала:

— Как тебе не стыдно, Коля!? За что ты его оскорбил?

— А почему ты, не посоветовавшись со мною, притащила этого осла!?

Соня опустила глаза.

— Эти доктора напоминают мне каких-то плакальщиков у постели больного. У одра мёртвых полагаются плакальщицы, а у постели больного — плакальщики-утешители…

Чтобы переменить разговор, Соня сказала:

— Я уже давно тебе говорила — перемени комнату.

— Прожил я в этой комнате три года, привык к хозяйке и никуда не поеду… Да и Мавра Андреевна как-то сказала, что ей было бы очень приятно, если я умру у неё… Понимаешь — приятно!..

— Она тебе сказала?

И в глазах девушки вспыхнул огонёк досады.

— Успокойся, друг мой!.. У неё хватит такта, чтобы не говорить со мною об этом. Я просто случайно подслушал её разговор с какой-то соседкой.

Соня осмотрела грязно-жёлтые обои и большие окна с тусклыми стёклами, и ей стало страшно.

Недалеко от окон возвышалась кирпичная стена соседнего флигеля, застилавшая свет, и ей показалось, что эта стена с каждым днём приближается к окнам комнаты Травина и вот-вот прильнёт к ним и замуравит в тесной комнате и его, и её.

Разговор не клеился. Соня, впрочем, скоро примирилась с неприглядной комнатой. Она знала, с какой родственной нежностью относится к Травину квартирная хозяйка, и не сомневалась, что в другом месте Травин не найдёт такого хорошего отношения. Вспомнила она и о сыне Мавры Андреевны, о товарище Петре, как звали литейщика Лупарева. Этот интеллигент из рабочих относится к Травину как к товарищу, и они оба были очень дружны.

— Иди, Соня, если тебе куда-нибудь нужно, — неожиданно прервал молчание Травин.

Она встала и с неудовольствием посмотрела на кузена. За последние дни Травин часто прерывал беседу предложением оставить его. Соню это обижало, но она скрывала обиду и всегда подыскивала какой-нибудь предлог, чтобы уйти.

— Пожалуй пойду, — сказала она, — сегодня реферат XX.

Она назвала популярное в литературных кружках имя.

— Ага! Этот XX… Отъявленный богоискатель, как назвал его Загада.

— Да, но мне хочется послушать Y. Y.

Она упомянула имя молодого журналиста из марксистов.

— Что же это, и Y. Y. занялся богоискательством? — изумился Травин.

— Ну, что ты!.. Он выдвигает вопрос о богостроительстве…

— Что?.. Что ты сказала?.. Ха-ха-ха!..

И Травин раскатился неприязненным, нервирующим смехом и добавил:

— Богоискатели!.. Богостроители!.. Ужели же интеллигенция сожгла все былые корабли?..

— Голубчик, Коля!.. Но, ведь, эти же искания в области философии…

— Я думаю, что не искания это, а погребение обломков былой свободы…

Он попросил Соню рассказать всё, что она знает о настроениях интеллигенции, и особенно заинтересовался «богоискательством» и «богостроительством». Как могла, Соня рассказала. Травина не удовлетворил рассказ Сони, и он сказал:

— Это любопытно!.. Иди скорее, а завтра расскажи, что говорил Y. Y.

Как-то раз Травин, лёжа в кровати, задавался праздными вопросами о смысле жизни и был доволен своим мрачным одиночеством.

Меланхолические январские сумерки гасили краски заката. Небо темнело, сгущая сумрак. И что-то печальное и нудное ныло в душе Травина.

В такие минуты он беспокойно ворочался в постели, силился заснуть, но сон бежал его. Он не выносил приступов сильнейшей меланхолии… Тихая грусть — нечто другое, она ласкает… Он уже давно разучился мечтать: будущего для него не было. И чем-то живительным вливалась в его душу безотчётная, острая злоба на людей, на жизнь, на себя… Точно жадно выпивая бокал вина, он втягивал в себя эту злобу и жил ею…

В соседней комнате, за тонкой стенкой, послышались голоса.

У Петра Игнатьича были гости. Он знал, кто говорит густым деревянным басом, заканчивая свою речь гулким раскатистым хохотом. Это говорил Пётр Иваныч Завьялов, дядя товарища Петра. Племянника он зовёт «тёзкой», посмеивается над «завиральными» идеями интеллигента из рабочих, а Травина не любит за то, что тот вместе с Петром оспаривает «старого рабочего», как Завьялов называет себя не без гордости.

Как-то раз, в разговоре о человеческих слабостях, Завьялов сказал Травину:

— Я — каменный! Меня не проймёшь! А вот вы-то с тёзкой моим, с интеллигентом-то, захиреете… потому — сработаны вы из мягкого теста да и замешаны-то на плохой опаре…

— А в тебе, дядя, много сдобы! — иронически заметил Пётр, поглядывая на одутловатые щёки Завьялова и на его отвисшее брюшко.

— Да, есть-таки и сдоба! А всё потому — капиталу я служу! Да-с, капиталу!.. С антихристом знаюсь, как тогда вон священник Гапон на собраниях о нас говорил… А вы всё насчёт Христа больше. Да только у вас что-то всё ничего не выходит с этим Христом… А в этом надо разобраться: кто прав, кто виноват? И я знаю, что вон есть заповедь «Не убий». И никого мы не убиваем и живём. А навстречу нам люди другие и «Око за око» кричат… И рвут у нас око-то… А мы им: «Стойте, — мол, — Христос сказал: „Не убий!“ возлюби, пожалей!..» Жил и я так да, видите ли, люди честные, сообразил, что этим-то, смотри-ка, наши детки, а то и внуки заживут… Вы вот, господин студент, в инженеры готовитесь и говорите Петру: «Не убий!» Он верит вам. А как инженером-то заделаетесь, то и будете говорить: «Око за око». Наши заводские инженеры тоже, поди, студентами-то «не убий» кричали, а как поступили приказчиками к капиталу, то и у них «око за око» пошло… А теперь я спрошу Петра. Положим, объявляют рабочие капиталу забастовку. Что они кричат: «не убий» или «око за око»?.. Ну-ка, Пётр, скажи, да и вы, господин студент, подумайте над этим… Молчите?.. Ага!.. И выходит так, что каждый человек будто сцепился с другим, да и катаются они оба кубарем. Сперва один наверху и кричит: «Око за око», а тот, что внизу-то, «не убий» хрипит. А потом, как наверх-то выберется, то тоже «око за око» закричит, а тот, что наверху был — теперь внизу, и для него наступила пора «не убий» кричать… Так всю жизнь люди и катаются и переменяют голоса: то «не убий», то «око за око»… Спрашиваю я вас: «В каком же слове правда?.. А?..» Ага, молчите!.. А правда-то выходит в том, что человеку кричать хочется. Хочется кричать «не убий», — в нём кричит правда. Хочется кричать «око за око», — и это тоже правда. Потому и говорится: жизнь идёт колесом… И никак из этого колеса палки о двух концах не сделать… Не палка о двух концах жизнь-то, а колесо… Да-с!.. Зверь в человеке, и Бог в нём…

Травин прекрасно помнил содержание этой речи. И тогда она произвела на него тягостное впечатление.

Товарищ Пётр отнёсся к словам дяди иначе и сказал:

— Да ведь это же всем известно, дядя!.. Для чего же ты говоришь-то?

— Всем известно, окромя вот таких как ты да вот господин студент… Я полагаю так: сколько вы, господа интеллигенты, не служите малым сим, т. е., рабочим, выйдет так, что вы не сольётесь с ними… Это ответ господину студенту Николаю Иванычу… А вот и тебе тёзка, ответ: ведь ты полтораста рубликов зарабатываешь в месяц… Ну-ка, поверю я тебе: поймёшь ты, положим, чернорабочего, который зарабатывает 50 коп. в день да два дня ходит без работы?..