— Тётя Аня, отчего же он не хочет познакомиться со мною? — спрашивала она дрогнувшим голосом.

— Да не только с тобой, Сонечка. Он тебя не знает и ничего против тебя не имеет… Приходи как-нибудь к вечеру: Коленька любит пить чай на террасе. Там и увидишь.

И Сонечка не замедлила в первый же ясный и тёплый день прийти к Анне Марковне. Одела светлое платье из лёгкой материи с голубыми пятнышками. Волосы зачесала пышно и приколола к ним розу. И так красиво сочеталась эта роза с её тёмными волосами. А тёмно-синие глаза девушки блестели, улыбались, щурились, всматривались… Как будто она шла навстречу гордому рыцарю, она — принцесса нашего скучного города.

Когда она вышла на террасу, он приподнялся со стула, крепко, как показалось Сонечке, пожал её руку, заглянул ей в глаза, осмотрел даже её причёску и розу. Она пожала его руку и оказала:

— Очень приятно…

Он ничего не сказал, подпёр рукою голову и засмотрелся на гладкую песчаную дорожку сада, по которой бегала юркая трясогузка и как-то смешно потряхивала своим длинным стрельчатым хвостиком.

Его молчание стесняло её. Чайная ложка дрожала в её руке, когда она брала варенье. Наконец она сказала:

— Тётя Аня, у нас Полкан потоптал две клумбы.

— Зачем же спускаете с цепи?

— Папа был на охоте и не успел посадить… на цепь…

Как странно, он заговорил. Соня услышала его тихий бархатный голос.

— Тётя, и у нас что-то блёкнут цветы, — сказал он. — Ландыши совсем облетели.

— Коленька, они уже отцветают…

— А вы любите ландыши? — решилась и спросила его Соня.

— Да, мне нравятся ландыши… Белые они такие, наивно-невинные.

— У нас ещё есть ландыши… Я принесу вам.

Вместо ответа, он радушно, почти ласково посмотрел на неё, и сердце Сонечки затрепетало. И она сказала:

— Может быть, вы зайдёте к нам, Николай Николаич?.. Право, заходите. У нас большой сад, есть вишни, яблоки, много ягод.

— Ведь я никуда не хожу, — ответил он и посмотрел на Сонечку, прямо в её светлые от радости глаза.

— Ну, а к нам зайдите! Папа очень будет рад. Он так скучает, так скучает в этом городе…

— Да, здесь невесело, — точно нечаянно уронил он, взял со стола папиросу и вышел, ошаривая карманы.

Сонечка сообразила, что он ищет спички, и ей так хотелось встать, отыскать спички и подать ему. Но он ушёл.

Она долго сидела с тётей Аней, пила чай с вареньем, говорила о цветах и фруктах. Говорила о портнихе, которая обузила её новое белое платье с голубыми пятнами, и всё ждала, когда он вернётся. Горничная стала убирать посуду. Тётя Аня, по-видимому, утомилась и села в кресло, в углу. В саду как-то странно неожиданно потемнело. Должно быть, солнце ушло за облака. Не бегала по садовой дорожке и смешная трясогузка… А он всё не возвращался.

— Верно, Николай Николаич не придёт? — спросила она и сконфузилась.

— Отдохнуть пошёл… Он скоро утомляется.

Сонечка задумалась, потеребила бахромку скатерти, сказала:

— Как мне жаль его, тётя Аня!..

— Да, измученный он… больной!..

Сонечка ушла грустная и точно разочарованная.

Дня через два она пришла к тёте Ане с букетом цветов. В букете были и ландыши, но уже утратившие свежесть и белизну своих колокольчиков. Это обстоятельство очень печалило Сонечку. Ей хотелось принести серебристых ландышей, а где их взять? Проходит лето, скоро и все цветы поблёкнут.

Тётя Аня встретила Сонечку ласково и сказала:

— Знаешь, Соня, Коленька спрашивал вчера о тебе.

— Что он спрашивал? — как-то особенно быстро и громко спросила она.

— Да спрашивал, где ты училась? Что делаешь? Да вон он, в саду, — иди к нему.

Сонечка увидела Верстова на дорожке сада, у той же скамьи, где она видела его и в первый раз.

Надвинув на лоб широкополую шляпу и подняв воротник пальто, он медленно шёл к террасе. Он показался Сонечке каким-то недоступным, серьёзным, и она не сразу последовала совету тётки. А когда решилась пойти и громко застучала каблуками по скрипучим ступенькам, он поднял лицо, увидел её, снял шляпу и раскланялся. Она смелее двинулась к нему, поздоровалась и передала букет.

— Тут есть и ландыши… только как-то пожелтели они…

Он взял букет, понюхал цветы и сказал:

— Осень приближается, всё пожелтеет…

Они стояли посреди площадки и точно не знали, куда пойти, с чего начать разговор. Николая Николаича это молчание не смущало, а что делать Сонечке? О чём говорить?

Они дошли до ветхой беседки, обвитой каким-то ползучим растением, и опять остановились.

— Говорят, вы нигде не бываете? — наконец решилась она спросить.

— А где же бывать?

Она не знала, что надо сказать, и смутилась. Верстов опустился на скамейку у беседки, а она не знала, что делать.

— Я не могу долго стоять — устаю, — сказал он.

Говорил холодным тоном и как-то лениво.

— Вам бы полечиться.

— Ха-ха! А кто меня будет лечить? Вы, Соня, плохо меня поняли… Что же вы не сядете?

Она повиновалась его голосу и опустилась рядом.

— Вы не поняли меня да и не поймёте. Вчера вот почему-то вспомнил я о вас и захотелось вас увидеть…

Он внимательно рассматривал её лицо с горящими румянцем щеками, рассматривал и её глаза с опущенными ресницами, её волосы, лоб… Она чувствовала на себе его пристальный взгляд, не имея сил посмотреть на него.

— Какой-то хрупкой, слабенькой… но какой-то такой светлой и ясной показались вы мне в первый раз… Вчера я расспрашивал тётю о вас, и она подтвердила мои наблюдения… Несамостоятельный вы человек, учились мало, ничего не знаете… Как вы будете жить? Ведь только одно вам и останется — выйти замуж…

Он заметил смущение на её лице, краску стыда на щеках и, меняя тон, добавил:

— Не сердитесь на меня, Соня. Я и говорю-то только потому, что мне вдруг почему-то стало жаль вас… Хрупкая вы, слабенькая, идёте в жизнь точно с зажмуренными глазами… И, мне думается, жизнь скоро обвеет вас суровым дыханием… И вы поблёкнете, вот как эти ландыши…

Теперь Соня смотрела ему в глаза, и он имел возможность убедиться, что в этих глазах светятся плохо скрытые слёзы. Каким-то теплом вдруг повеяло от него. Она почувствовала это и молчала, и не знала, чем ответить на его теплоту. А он говорил:

— Может быть, и моё чувство к вам нехорошее, неискреннее… Как знать? Я вон испытываю муки Тантала, чувствуя, как ко мне относятся… Вы знаете, здесь меня все жалеют, считают больным, никуда не годным. А это чувство жалости бередит мою душу, раскалённым оловом вливается в эту душу. Повстречался я с вами, и мне стало жаль вас… Может быть, и это — ошибка? Как знать? Но только мне приятно, что я встретил человека, которого и мне можно пожалеть… Понимаете, как это важно для меня — встретить человека, которого и я могу пожалеть? Все жалеют меня, и я чувствую, что эта жалость принижает меня, давит во мне и без того убитую энергию…

Он помолчал, думая о чём-то постороннем, и поднялся:

— Не сердитесь на меня, Соня. Моя жалость к вам не обидит вас. До свиданья… Дайте вашу руку…

Она протянула ему руку, и он пожал её. И медленно пошёл к террасе.

В своей комнате долго сидел у стола и смотрел в сад, в ту сторону, где стояла ветхая беседка. Сквозь листву крайней берёзы на изломе дорожки видел скамейку и светлое платье Сони. Она всё сидела там, где он её оставил, — сидела, опёршись на руку, и что-то пристально рассматривала на дорожке сада. Ему так показалось вначале, а потом он всмотрелся и убедился, что ничего она не рассматривает, а сидит, точно пригвождённая к скамье какими-то новыми думами…

Может быть, он своими рассуждениями пробудил в её душе новые чувства? Для чего это?

«Для чего я заговорил с нею этим сентиментальным тоном? Как герой банального рассказа, которому хочется нравиться. Жаль мне её было, это верно… И хотелось сказать, чтобы она почувствовала, что есть и ещё человек, кого можно жалеть. Не я один достоин жалости»…