— Ха-ха! — рассмеялся Травин. — А насчёт пупа ты хорошо выразился. Без созерцания этакой какой-нибудь точки на собственном теле мы и существовать не можем… Вот это-то чудовище, человек с пупом, и отвратил меня от жизни, он-то и напугал меня… Теперь всё это прошло… Потому — наплевать мне на всё!..
— А я не могу плевать, — перебил Травина Загада. — Если мы уступим дорогу всем этим «индивидуалистам с женским разоблачением», то что же останется делать нам? Что будет делать толпа? А она теперь больше, нежели когда-нибудь, нуждается в руководителе…
— Толпа давно поклоняется таким индивидуалистам…
— Ну, положим, не давно… Мы пережили такое время, когда я научился уважать и толпу… А теперь это так только — временный разброд, отдых, если хочешь…
— А калоши ты помнишь?.. Калоши революции?.. — злорадным тоном напомнил Травин о случае с калошами на Загородном.
— Ну, будет, Николай! — резко оборвал товарища Загада. — Право же это неумно!.. Возможно, что у тебя и было такое настроение… Но нельзя же обобщать…
— Ну, я знаю, ты — неисправимый оптимист… Тебе, Загада, ещё можно жить, ты такой верующий… Только, я думаю, и ты скоро поблёкнешь! Все поблёкнут!.. Ну, разве не смешно, в самом деле, заниматься поисками Бога?.. Говорят, теперь интеллигенция ищет народ? Решает новую проблему «народ и интеллигенция»? Ты не бывал на рефератах по этому поводу?
— Бывал.
— Правда?.. Ну, что же, нашла интеллигенция народ?..
Загада промолчал, прошёлся по комнате и сказал:
— С тобой, Николай, трудно говорить… Уж лучше я пойду…
— Ну, что же, иди…
Он равнодушно протянул Загаде руку, но не пожал руки товарища, а как оживший на мгновение мертвец сунул в ладонь холодные пальцы.
И снова Травин остался в одиночестве на целый вечер и всю ночь. Взял томик рассказов скучного и тягучего автора и принялся читать. Автор книги любит смерть, поклоняется ей в своих писаниях, это и делало его книги интересными в глазах Травина.
В комнате было тихо, и от этой тишины веяло молчанием безлюдной мертвецкой с одиноким покойником.
Неприкрытые шторами окна выглядели тёмными пятнами. В стёклах ближайшего окна, чуть-чуть подёрнутых морозом, отражались лампа, столик, постель с углом высоко приподнятой подушки. Заслонённая подушкой голова Травина не отражалась в окне, и только отражённая книга, которую он держал, висела в сумраке ночи, за окном, как будто там, на улице, кто-то неведомый читал неведомую книгу.
Он читал, а впечатление от последней беседы с Загадой ещё не изгладилось, и в гирлянды тягучих мыслей повести невольно вплетались его мысли. И особенно яркой была одна мысль.
Когда-то и он искал Бога, только не такого, которого ищет теперь интеллигенция. Когда-то и он подходил к народу и обожествлял его, и тогда идея искания Бога бледнела. Богом становился народ, которому хотелось служить. Но и народ в представлениях Травина был не тем, чем он представлялся предшествующим поколениям. Он не думал, что народ как таковой — всё. Он глубоко верил в положение: народ будет всем, когда достигнет чего-то. А когда он дорастёт? И дорастёт ли?..
Этот вопрос оставался без ответа.
«Не найдёте ответа на этот вопрос и вы, нынешние искатели народа, — думал он. — Но будет худо, если вы обожествите народ, не познав его… Такой Бог похож на нашего гимназического Бога, о котором так много и так горячо говорил наш гимназический законоучитель Василий Иванович».
Ему припомнилась благообразная наружность гимназического священника Малиновского. Его считали похожим на Христа: такое одухотворённое было у него лицо. И в те времена это лицо делало своё дело: были гимназисты, для которых Василий Иванович был авторитетом морали.
А кто он был? Обыкновенный попик. На вопросы гимназистов, скептиков по части религии, отвечал:
— В Бога надо верить… Его нельзя познать и постичь разумом.
«Ужели же и нынешняя интеллигенция ищет народ в образе такого же Бога, в которого надо только верить… слепо верить, не постигая разумом?» — спрашивал Травин самого себя.
«А впрочем, не всё ли равно… Пусть ищут кого хотят»…
И с этой думой он заснул.
С Николаем Николаевичем разговор о религиозных исканиях как-то не удавался. Вначале Верстов отмалчивался и только усмехался, особенно возмущая своим небрежным отношением Соню.
Девушка аккуратно посещала лекции и рефераты на тему «исканий», внимательно читала соответствующую литературу и не могла выносить молчания Верстова. И говорила ему:
— Вы, конечно, можете иметь на этот счёт и своё мнение, но я не могу понять ваших ехидных усмешечек…
— Софья Александровна, зачем вам их понимать?
— Как зачем?.. Я же хочу знать, что вы думаете?..
Николай Николаевич только усмехался.
В беседе с Травиным и Загадой, Соня с явным неудовольствием говорила:
— Мне кажется, Николай Николаевич просто отстал от жизни. Ему ещё надо пережить какую-то полосу, которую мы перешагнули.
— Да, ему надо перешагнуть эту полосу, — перебил Соню Травин. — Надо ему захлебнуть и нашего разочарования…
И, подумав, добавил:
— А, может быть, он и счастливее нас: чаша наших разочарований миновала его…
Как-то раз Травин спросил Верстова:
— Почему вы не пошли с Соней на реферат?..
— И никогда не пойду, — угрюмо ответил Николай Николаевич.
— Почему?..
— А потому, что все эти «богоискания» считаю вредными. Интеллигенция разочаровалась и устала. Теперь ей только и осталось — искание Бога… потому, прежние-то идеалы подмокли… А я человек другого поколения: для меня ещё не померк и мой старый Бог…
— А в каком состоянии ваш Бог? — с ехидством спросил Травин.
Николай Николаевич смолчал…
IX
Как-то раз Соня привела к Травину доктора Ладыгина.
Раньше Травин часто встречал этого старика с бородой как у патриархов.
Доктор Ладыгин — «бывший народоволец». В период свобод он изменил себе и примкнул к кадетам.
Однажды Травин в разговоре с Ладыгиным выпалил:
— Лука Лукич, а меня не удивляет то обстоятельство, что вы перекочевали от народничества к кадетизму… Дедушке политических увлечений следует на старости лет позаботиться и о покое…
Старик Ладыгин обиделся на «ершистого» студента, и они долго ходили и сухо здоровались.
Незадолго до болезни Травин и Ладыгин встретились на каком-то реферате в «Соляном городке», и доктор сказал студенту:
— Ну, что, Николай Иваныч, теперь мы с вами опять друзья?
— То есть, почему же это?..
— Да как же… Революция ликвидирована. Надо опять сплачивать оппозицию без партийной вражды…
В ответ на эти слова Травин расхохотался и сказал:
— Ах, дедушка!.. Дедушка!..
Рассмеялся и дедушка.
После этой встречи Ладыгин перестал обижаться на Травина, и когда Соня сказала ему о болезни Травина, он выразил большое желание полечить молодого человека.
— Что же это вы, голубчик, расхворались? А я и не знал, — здороваясь за руку, говорил Ладыгин.
— Да-а, опоздали… Кровь хлынула вовсю!..
Пока доктор прослушивал пульс, прикладывал ухо к груди и спине и просматривал клочок бумаги, на котором Соня аккуратно отмечала температуру, Травин с улыбкой рассматривал морщинистое лицо доктора — лоб с редкими седыми волосами и с залысинами на висках, густую бороду и брови, — и думал: «Наверное, каждый волосок этой старой и пустой головы — свидетель чьей-нибудь смерти. Сколько людей доктор проводил на тот свет и, наверное, каждого утешал… Вот и меня будет утешать… наверное»…
Он не ошибся. Просмотрев запись температуры и соображая о чём-то, доктор сдвинул брови, а потом сказал:
— Ну, что ж! Всё идёт к лучшему!.. Комнатку-то я советовал бы вам переменить, — осматриваясь по сторонам, продолжал Ладыгин, — а то немного темновато у вас да и кухней попахивает…
— Я уж говорила, но… — начала было Соня, но Травин резко её перебил:
— Я так и знал, что вы начнёте меня утешать! Ведь это долг каждого врача!..
