— А где дядя Володя?
— Христос с тобой, что ты спрашиваешь… Он давно умер…
И неподвижные, испуганные глаза Анны Марковны сделались ещё больше. Заботливая рука что-то делает у головы племянника. Жар уменьшается, и больной снова приходит в сознание.
Пока доктор осматривал Николая Николаевича, выслушивал и выстукивал, он говорил с Протасьевым о дяде Володе, о медицинской академии. И вдруг он сказал:
— А вот я обрёл настоящую жизнь… Лежу в постели и чувствую, что живу.
Молчит доктор Протасьев и с тревогой в глазах выслушивает пульс.
— Вы с этим не согласны? Вижу по вашему лицу… И тётя не согласна, и Сонечка… А я думаю так. Они не по-ня-ли меня, — растянул как-то странно одно слово и добавил, — и вы не поймёте. Ни за что не поймёте.
И опять поднялась красочная фантастическая волна и понесла Николая Николаевича в мир бредовых видений. Замелькали фигуры людей, лица… Почему же решётка в окне? Опять это окно? Незнакомые люди припали к окну и смотрят через решётку… И Сонечка с ними, смотрит на него и улыбается так же, как и тогда у беседки.
А вот Сонечка подошла к постели, протянула к нему руки, как будто обняла его голову и прижалась к нему.
— Сонечка, отчего вы улыбаетесь?
— Разве я улыбаюсь?
— Мне кажется… Вы не сердитесь на меня? Сядьте ближе.
И опустилась Сонечка на стул, скрестив на груди руки, и смотрит ему в глаза. И видит он — слезами заволоклись тёмные милые глаза Сонечки.
— Сонечка, почему вы плачете?
— Разве я плачу?
Улыбнулась и поправила на его груди тяжёлое мохнатое одеяло. Он осторожно взял её руку. Холодная рука, трепещущая. Взял он её руку, нежно поцеловал пальцы и сказал:
— Не сердитесь на меня, Сонечка… Я не мог бы обидеть вас сознательно… Всё равно, жизнь обидела бы вас… Впрочем, нет, не жизнь… смерть обидела бы вас… Вы хрупкая, слабая, а она неизбежная… Неизбежное покоряет… Вы не сердитесь на меня?
— Нет, не сержусь… Дорогой мой, вам нельзя говорить…
— Нельзя? Буду молчать… долго буду молчать…
Улыбнулся, пожал руку Сонечки, и пальцы его ослабли…
Кончилась правда жизни, и новый вихрь бредовых видений подхватил его и унёс в фантастический мир. Жизнь в бреду красочнее. Меняется она быстро, мчится куда-то, то поднимается, то падает… И не похожа она на ту, которая опустошает слабые души.
Притихшая, сидит у его постели Сонечка, и тихие слёзы блестят у неё на глазах… Видит она его лихорадочно блестящие глаза, но не может разгадать, какие в них мысли. И слышит она его бредовый шёпот, но не для неё этот шёпот…
Кому-то незримому в фантастическом мире видений говорит он что-то невнятное… А что говорит — не поймёшь… И кто тот незримый, кто его слушает?
XX
Никто не видел, как он умер…
Пришла Анна Марковна в мезонин и сошла в кухню для того, чтобы переменить воду и уксус. В бреду оставила она его, а пришла — он молчал, как будто спал с открытыми глазами.
На столе горела лампа, и странно-большая тень, отброшенная склянкой с микстурой, лежала на полу, протянувшись через всю комнату.
Наклонилась над его головой Анна Марковна, прислушалась — молчит Николенька и не дышит. Заглянула она в его глаза… Смотрят и как будто не смотрят потухшие глаза Николеньки… Вскрикнула Анна Марковна и зарыдала…
Прибежала Сонечка, остановилась в дверях, вся белая, бледная… Поняла всё, бросилась к постели, обхватила его неподвижные ноги и зарыдала…
И пробили в столовой часы двенадцать. И замерли их тягучие звуки, уплывая в вечность…
И тихо светила лампа под зелёным абажуром. И молча лежали в комнате тени. И молча стоял в углу скелет маленькой женщины под красным сукном…
Чему же улыбаются твои глазные чёрные впадины, проклятый, молчаливый череп?
1915
