Приезжайте, маманичка милая, непременно, вас тут уже ждут, я сказал Гермаше и Авелю, и они даже в ажитации по случаю вашего приезда. Погода еще неважная, но к вашему приезду, наверно, установится зима и будет хорошо. Работы у меня сейчас очень много, и я еще около 2 недель буду перегружен, а там понемногу войдет в норму.

Крепко всех вас, миланчики мои, целую. Стомонякову я пишу, чтобы он вам сообщил, когда именно он едет в Москву. Если это время вам не подойдет, вы, конечно, можете ехать и без него, в Риге вас если не Ге, то уж Маринушкин встретит во всяком случае, но тогда мне заблаговременно, примерно за неделю, телеграфируйте день вашего приезда в Ригу, чтобы я успел прислать Маринушкина и вагон заранее. Родным моим девочкам, Катабрашному и милой Любаше, придется, значит, домовничать. Ну, ничего, пускай приучаются, не все же у мамани под крылышком сидеть.

Привет мой всем.

Ваш папаня

Милая дорогая моя маманичка!

После Вашего отъезда очень скучно и пусто стало у нас в доме, и я долго не мог привыкнуть к тому, что тебя уже нет и что, пойдя в столовую, я не застану там тебя в хлопотах около чайного стола, ну да и мухов по ночам у лампы никто уже не ловит. Надеюсь, впрочем, что мне недолго придется жить одному в этой пустыне и что примерно через неделю или дней 10 максимум я следом за тобой двинусь на запад.

Получил твои очень милые и ласковые письма с дороги, радуюсь, что хорошо едешь, и надеюсь получить в тот же день голландскую визу.

Дома у нас все благополучно, идет, как заведенные часы. Я принимаю исправно иод, дошел уже до 12 капель. Лид[ия] Вас[ильевна] исправно готовит мне блинчики и пр[очее], словом, все как полагается. Дела свои привожу в порядок и надеюсь, что послезавтра, в четверг, по НКВТ у меня все будет кончено и задержка останется лишь за немецкой историей. Немцы же не шьют, не порют и явно думают нас взять измором[390].

Ну, пока до свидания, милый мой. Крепко тебя целую и очень нежно вспоминаю. Целую девочек тоже.

24 июня

Сегодня окончили обсуждение доклада к[омисс]ии Фомина, обследовавшей заграничные торгпредства. Гора, как говорится, родила мышь: комиссия ездила полгода, извела уйму денег, заставила на местах произвести множество всяких дополнительных работ, отчетов и проч[его], а из конечных выводов и предложений не осталось почти ни одного, и все пойдет своим чередом, как если бы никакой комиссии вообще не было. Таким образом, этот лишний камень с дороги убран, и с этой стороны препятствий к моему немедленному отъезду нет. Остается лишь немецкий инцидент. Впрочем, сегодня решено еще вызвать сюда Раковского и, чего доброго, мне придется его ждать. Но я надеюсь отделаться, все равно мое мнение им нужно лишь чтобы поступать наоборот, могут и без меня обойтись. Р[аковский], как кажется, зашел слишком далеко в своей уступчивости[391], и я не знаю, как ему удастся согласовать обещанное с тем, на что может пойти Москва. Теперь вот дело за немцами. От них ни слуху ни духу, и, я думаю, без нажима с нашей стороны они будут тянуть еще долго, а наши проявляют вялость, абсолютно непозволительную.

Милая моя маманичка и золотые девочки!

Пишу это вам, уже сидя в вагоне по дороге в Берлин, откуда и пошлю это письмо дальше.

В конце концов я решил уехать в воскресенье, так как немцы не подавали никаких признаков жизни, а мне не век же их ждать. В пятницу днем был я у Рыкова и заявил ему, что в воскресенье крепко решил ехать.

Зашла речь о немецком конфликте. Я начал над ним подтрунивать и пророчил, что они в этом болоте еще просидят, пока не нажмут на немцев. Да как же мы можем нажать, если они не хотят? Велите Чичерину призвать посла и пугнуть его опубликованием переписки и нот и посмотрите, как он запляшет. Так и сделали, и действительно, эффект получился полный. Вначале посол стращал, что Берлин этого не потерпит, что это означает разрыв и может повести к падению кабинета и пр. Наши отчасти этому поверили и поэтому-то меня уговорили остаться еще хоть до вторника, чтобы вместе обсудить меры на случай разрыва. Но когда Ранцау увидал, что мы всерьез грозим опубликованием документов, то уже в субботу он пришел к Чичерину и протокол был подписан. Если бы нас послушали и сделали то же два месяца назад, конфликт уже два месяца назад был бы ликвидирован!

Вот чем вызвана была задержка моего отъезда: вместо воскресенья, я выехал в понедельник 28 июля.

Ну, други мои милые, я жду от вас известий. Пишите или телеграфируйте мне в Берлин, когда вы думаете выехать из Лондона, получили ли визу на проезд через Францию? Я думаю, встретиться нам лучше всего в Генуе или в Сан-Ремо? Я пробуду в Берлине, вероятно, дня четыре, если не будет чего-либо особенного, вроде переговоров и т. д., что выяснится с моим приездом и приездом Крестинского, который едет следом за мной (вероятно, дня через 2–3 после меня). Освободившись в Берлине, я поеду в Геную или Сан-Ремо: либо я буду вас там догонять, либо я буду там ждать, если вы позже моего приедете в Италию. Чтобы не потерять друг друга, имейте в виду, что Старков будет всегда знать мой адрес, и вы, уезжая из Лондона или приехав, например, в Геную, телеграфируйте Старкову, где, в какой гостинице вы остановитесь, а он не медля сообщит мне, и так мы установим связь между отцами и дитями. Очень я рад, предвкушая счастье увидеть, наконец, ваши родные морды и пожить вместе с вами на приволье.

Ну пока, до свидания. Очень в вагоне качает и почти нельзя писать.

Крепко всех вас целую.

Из Риги до Ковно ехал вместе с М. И. Брусневым. Он всем кланяется. Целую вас, милая моя маманичка, и крепко вас люблю и никогда не [забываю].

31 июля. Сейчас подъезжаю к Берлину.

Милая моя, дорогая Любаша! Я всю дорогу думаю о тебе, мое родное солнышко, и очень нежно тебя люблю. Не придавай значения тому, что случилось, это мне не мешает тебя любить, и мы будем всегда вместе с тобой жить, и все будет хорошо.

Прости меня, пожалуйста, что я тебе причинил столько горя, мне очень тебя жаль, только не требуй от меня плохого отношения к людям, к которым мне не за что плохо относиться. Не слушай наветов со стороны и не старайся находить всему самое худшее объяснение и низкие мотивы, это не так, могу тебя уверить.

Я же буду тебя всегда крепко-крепко любить и мне просто хочется с тобой быть. Если бы это было иначе, я просто бы от тебя ушел, но этого вовсе нет. Не взял тебя сейчас с собою, потому что еще рано, ты еще не пережила и не переболела всего, да и мне было бы трудно, а силы надо беречь для тех боев, которые мне и всему Внешторгу предстоят [в] ближайшие недели.

Родная моя, займись сейчас собой, своим здоровьем, и хорошо было бы тебе съездить куда-либо на юг, погреться еще на солнце. С деньгами как-нибудь справимся, только пиши мне заблаговременно о своих планах и дефицитах. К зиме надо бы тебе накопить в себе тепла. Еще важно теплее одеваться: ты зимой постоянно простужаешься и на этих простудах много теряешь.

Едем мы очень хорошо и вот уже приближаемся к Ковно. Стомон[яков] решил пока не ехать: ему доктора не позволили прервать лечения, и я послал ему с дороги письмо, чтобы он долечивался. Приедет в Москву дней через десять.

Я здорово сплю, по обыкновению. Едем мы большой компанией. Один том "Ожерелье королевы"[392] прочел. Хуже идет с русскими газетами и еще хуже с работой! Обленился я за последние недели здорово.

Пока до свидания, мой милый, хороший мой, ласковый Любан. Поцелуй девочек, не грусти, а главное, будь здоров. Я тебя крепко целую и обнимаю.