Поэтому не зевай и хоть за эти-то месяцы получи с них по хорошему курсу. Я здесь оставляю себе по 1000 р[ублей] в месяц, этого мне хватит вполне, принимая во внимание сравнительно льготные цены на квартиры и в наших столовых. Четыре тысячи в месяц — это в советской республике почти что невиданная сумма. Но все же, миланчик, с деньгами будь поосторожнее, неизвестно еще, что всех нас ждет впереди. Письмо это тебе передаст товарищ Шейнман[179]. К нему относись с полным доверием, хотя, как коммунист, он, вероятно, не особенно подойдет к окрестностям. В частности, он довольно отрицательно относится к Циммерману, считая его никаким консулом, но и Воровского он считает тоже никаким послом, и в этом, конечно, имеется своя доля правды. Пока, родные мои, прощайте. Как вы, детки мои милые, поживаете? Милый мой Людмилан, я очень был тронут твоим письмом Авелю, что ты писал, что Россия — самая большая, самая хорошая, самая добрая страна в мире. Оно хоть и не совсем так, но должна быть и будет такой. Как ты, мой котик, поживаешь? Много ли у тебя работы, играешь ли на рояле? Про Любана малого тут прошел слух, будто он не всегда слушается наставников. Могу ли я этому поверить, такая ведь скромная, смирная и тихая всегда была милая моя дочка! Крепко-крепко вас целую. Ваш Красин.

Ну, родные мои, как же вы-то там живете? Сегодня из Берлина есть телеграмма, будто немцы согласны на восстановление дипломатических отношений[180]. Я еще не хочу верить такому счастью, потому что это дало бы нам возможность опять более или менее регулярно получать письма и если железнодорожное движение не будет нарушено, то, может быть, в декабре мне удалось бы съездить к вам на побывку. К этому сейчас сводятся все мои мечтания, и наибольшее мое счастье заключается в том, чтобы быть с вами, родные вы мои морды! Напишите мне ваш точный адрес, а то я и письмо не знаю, куда вам адресовать. Пошлю его через Ашберга[181]. Он, верно, знает ваш адрес и, как европеец, не захалатит письма, как это может случиться в посольстве. Адрес посольства тоже мне неизвестен, и через Володю письмо направить тоже нельзя.

А Жоржик-то наш остался в революционном Гамбурге, и немецкое правительство не могло его выставить. Еще чего доброго окажется там губернатором или президентом[182].

Ну, пора кончать! Пишите мне, мои милые. Здоровы ли вы, все ли у вас есть, не будет ли вам холодно в этой прекрасной вилле? Думаю, что американцы скоро должны будут подвезти вам хлеба, и жизнь, может быть, немного полегчает. Целую вас всех крепко, милые мои Любушка, Людмила, Катя и Люба. Поклон Володе, Любе и Ляле. Пишите мне, ведь оттуда через шведов всегда есть оказии: они ездят в Россию постоянно и на пароходах, и через Финляндию. Еще раз вас обнимаю. Храни вас господь.

Пишу, пользуясь свободным временем, в приемной в ожидании открытия заседания. Сегодня посылаю вам телеграмму относительно хлопот по поводу разрешения моего въезда в Стокгольм. Я еще не знаю наверное, удастся ли мне отсюда вырваться на Рожд[ество], но имею некоторую надежду и во всяком случае при малейшей возможности к вам приеду, так как, понятно, страшно соскучился.

Прошение в Шведское консульство я уже подал, и они-то мне и посоветовали просить содействия Ашберга и Линдброма для вящего ускорения дела.

У нас здесь все идет по-старому. Б[ольшеви]ки твердо держат власть в своих руках, проводят энергично множество важных и иногда нужных реформ, а в результате получаются одни черепки. Совершенно как обезьяна в посудной лавке. И грех, и смех. Греха, впрочем, больше, так как разрушаются последние остатки экономического и производственного аппарата, и возможности бороться с разрухой суживаются до минимума. Ну да надеюсь, обо всем этом поговорим при свидании подробно.

Целую вас крепко, крепко, мои родные, миленькие.

Будьте здоровы и веселы. До скорого м[ожет] б[ыть] свиданья.

Ваш Красин и папа

Милый мой родной Любан! Золотые мои девочки!

Ну, наконец-то я дождался от вас прямых вестей: приехал Володя, и я получил ваши письма и выслушал его рассказ про вашу жизнь. Опечалило меня, что вы все там не выходили из болезней.

Родные мои! Особенно жаль мне тебя, родной Любонаша, милый мой, воображаю, как тебе трудно быть одному с целым лазаретом, да одновременно еще выдерживать всю эту травлю, сплетни и ежедневно слышать разную чепуху про меня (вроде моего с Лениным ареста) и про Россию. Уж как-нибудь крепись, родной мой дружочек, всем и везде сейчас трудно, видела бы ты, как тут люди бьются как рыбы об лед буквально, и с какими элементарными бедствиями приходится считаться всем почти каждый день.

Родные вы мои, милые, стосковался я по вас всех ужасно, и если бы только от моего желания это зависело, я выписал бы вас сюда немедленно. Но поймите, что меня все сочли бы безумцем, если бы я, имея возможность оставить вас там в тепле, относительной сытости и спокойствии, повез бы вас сюда. Тут люди сидят не то что без хлеба, но вот, например, нет дров, в доме лопаются трубы и все замерзает, в квартирах на месяцы воцаряется 4–6 градусов. Нет масла, нет молока, нет картофеля, нет белья, мыла, нет возможности вымыться, всюду очереди и безнадежные хвосты. Мне-то еще не беда, я все-таки в привилегированном положении, но обывательская жизнь — это прямо мука, и я мучился бы, глядя на вас и не имея возможности вам помочь.

Но это бы еще туда-сюда, если бы была уверенность, что не будет еще хуже. Ее нет, ибо войну мы ведем на всех фронтах и это все более подтачивает все хозяйство и все ресурсы страны. Нельзя без конца расходовать металлы, топливо, порох, губить лошадей и скот, кормить здоровых лоботрясов, вместо того чтоб кормиться от их работы, без конца печатать бумажные деньги. Пока война не кончена, общее положение страны будет ухудшаться и, стало быть, будущая зима, может быть, заставит пожалеть о нынешней. Улучшение настанет лишь при конце войны, но он еще, м[ожет] б[ыть], не так близок.

Наконец, есть ведь еще опасность поражения, и хотя лично у меня есть все основания думать, что даже и враги должны будут отдать должное работе, которая целиком вся уходила на внесение сознательности и порядка в этот стихийный хаос, на устранение всяких эксцессов, все же я не столь наивен, чтобы полагаться на милость победителя, особенно в первые дни и недели, и тут лишь так же много легче быть одному, и я скорее смогу очутиться в условиях, гарантирующих от чего-либо худого. Вас же не спрячешь, а подвергать вас какому-либо риску, устраняясь от него сам, я, конечно, был бы не в состоянии. Вот причины, по которым я пока не могу вас сюда взять и звать. Как ни тяжела разлука, надо пока с ней мириться, и я прошу тебя, милый мой, дорогой мой любимишек, проникнуться сознанием необходимости и, кроме того, принять во внимание, что при тяжелых условиях современности мы еще во много раз лучше поставлены, чем другие, и множество людей нам завидовали бы.

Не далее как сегодня у меня был Вашков и сокрушался, что он не может никуда отправить своих. Прими еще во внимание, что езда по жел[езной] дор[оге] абсолютно невозможная, и как странно слышать о поездке в Крым! Это предприятие для нашей семьи пока что абсолютно невыполнимое, и даже для взрослого такой переезд — просто подвиг, уже не говоря о военных и политических заставах, границах и пр. Нет, други мои, надо еще ждать, и я надеюсь все-таки скоро быть у вас, и там мы обсудим вопрос, как и что, как и где быть дальше.

Разве нам удастся в марте взять Дон и Кубань, тогда возможен скорый мир и, м[ожет] б[ыть], к лету или осени положение упрочится достаточно, чтобы и некоторым пятнистым и прочим мордасам появиться на территории Советской республики. Но какие же у меня большие и красавицы стали дочки! Ты, маманя, можешь гордиться, что произвела на свет таких и, еще больше, что таких вырастила!