Пишу вам на пароходе, в буквальном смысле этого слова у моря жду погоды. Вчера днем выехали из Стокгольма, здесь же застряли ввиду ветреной погоды и невозможности придти в Ревель засветло.

В Стокгольме все живут по-прежнему, и ни в городе, ни в людях никаких перемен нет. Трепка у меня была, по обыкновению, порядочная, и я сейчас на пароходе с удовольствием отдыхаю и высыпаюсь.

Твои телеграммы о каких-то новостях, привезенных Лидом, я получил, но отсрочить отъезд не было никакой возможности, да и, признаться, я не думаю, чтобы Лид мог сообщить что-либо действительно интересное и важное. Он порядочная кумушка и, кроме того, всегда любит делать из мухи слона; вероятно, и тут дело идет о каких-нибудь сплетнях и тому подобное. Да и что собственно мог он, кроме таких россказней, узнать. Меня только беспокоит несколько, что ты будешь придавать значение всяким таким разговорам, создавая ненужные и необоснованные слухи и опасения.

Ляля выглядит как летом, дома, по-видимому, все в порядке. Вещи, которые ты просила, посланы с Ивицким[235]. Между прочим, этот джентльмен оказывается порядочной-таки свиньей. Совершенно случайно Стомоняков[236], Фрумкин и Штоль (стало быть, три свидетеля и никакой ошибки быть не может), сидя в Гранд-отеле, слышали разговор подвыпившей компании, в которой Ломоносов хвастливо рассказывал, что теперь, мол, он совершенно освободился от моей опеки или контроля (что не мешает ему заявлять мне о полной готовности исполнять всякое мое распоряжение), Ивицкий же не только не молчал, но в тон разговора честил меня на чем свет стоит дилетантом и т. п. Мне, конечно, безразлично, какого мнения держится обо мне Ивицкий, но за человека делается стыдно — ведь он при всяком удобном и даже неудобном случае воскуривает такой фимиам, что тошно делается, тут же без особой даже надобности пакостничает, как блудливая кошка. Пишу тебе об этом, чтобы ты была осторожнее с этим фруктом. Я ему не показывал виду, но при случае поставлю ему это на вид.

В Ревеле мы будем, по-видимому, завтра утром и после одно- или двудневной остановки поедем в Москву. Всюду по дороге находится столько дела, что никак нельзя скорее ехать. Со мной вместе едут Багдатьян[237] и Сегор[238].

В Берлине я получил письмо от Саде — они очень приглашали к себе, но у меня не было времени, и только из Стокгольма я удосужился послать благодарность за приглашение.

Морские переезды пока идут у меня без приключений, и если на переезде Ганге — Ревель не будет большой качки, то можно будет сказать, что мне повезло. Чувствую себя великолепно, и, несмотря на сутолоку в Берлине и Стокгольме, я все же отдохну за дорогу.

Буду вам телеграфировать, как только будут какие-либо новости. Но и вы мне присылайте хоть изредка о себе весточку. Мы с Сегором тут воображаем, что у вас делается каждый данный момент, как вы садитесь за стол, как скандалит Джерри[239] и т. п.

Пока до свидания. Крепко-крепко целую всех вас, мои родные. Не хворайте и не скучайте, а Вы, маманечка, в частности, не беспокойтесь и поменьше придавайте веры разной болтовне. Привет Володе, А[даму] И[вановичу] и всем знакомым.

Милая маманичка!

Получил твои письма уже по отходе поезда из Берлина. Очень жалею, что ты там беспокоишься по этому поводу: я думал, что, когда мы с тобой поцеловались и я тебе искренне и от всего сердца сказал, что минутное возбуждение мое прошло, ты уже перестанешь об этом думать и тревожиться. Не надо, миленький мой, ей-богу, не надо.

Ну, а что касается твоего вопроса, то я тебя заверяю и на сей день, и на будущие времена, тебе нечего опасаться, чтобы хоть бы самая крупица, которая принадлежит тебе или детям, могла бы найти какое-нибудь другое употребление[240].

Я не могу сейчас об этом всем писать подробнее, но прошу тебя учесть только что сказанное и твердо в это верить. Поручаемое сейчас мне никакого отношения к этому вопросу не имеет.

Крепко тебя и девочек целую: тороплюсь, ибо хочу отправить эту записку, с одним из уезжающих обратно.

Твой Красин

Милый мой, родной Любанчик!

Пишу тебе две строчки с Миллером[241], который уезжает завтра.

Доехал я великолепно, загорел, отдохнул и совершенно не устал. Выехав в пятницу в 2 дня, я уже в среду утром был в Москве и, стало быть, ехал менее пяти суток. Здесь все в порядке и все мои дела идут хорошо. Вчера еще думал, что 27-го удастся выехать, но сегодня решил остаться тут на месяц, т[о] е[сть] до половины августа. Главным образом потому, чтобы немного хоть наладить комиссариатскую машину[242], да и по концессионным делам[243] это будет хорошо.

Атмосферу лично для себя я нашел здесь весьма хорошую, да и вообще дела были бы ничего, если бы не отчаянная засуха на Волге[244], угрожающая гибелью миллионов людей.

Очень жаль, что не попаду так скоро к вам на ваш волшебный остров[245], но зато после Москвы уж наверно возьму отпуск и будет сознание, что многое приведено в порядок.

Должен сейчас кончать. Крепко целую и обнимаю тебя, мой миланчик, девочек родных целую, то же Володю, Асю, Нину и Лялю. Пришли, пожалуйста, с ближайшей оказией Сонечке калоши для ботинок № 38 (калоши № 5 или лучше 6).

Крепко целую, твой любящий тебя Красин

Милый мой родной Любанаша и дорогие ребятки!

Пишу, пользуясь отъездом Стомонякова и Лежавы[246], которые отправят вам это письмо из Германии.

Мне пришлось тут задержаться по целому ряду неотложных дел, которые нельзя было урегулировать иначе, как пожив здесь некоторое время. К тому же Лежаве надо во что бы то ни стало лечиться, а комиссариат как раз сделался предметом жестокой атаки. Дела берл[инского] отделения тоже требовали моего воздействия и, наконец — концессии и вся новая политика. Самый горячий период уже миновал, и сейчас я вступаю в период более спокойной работы. Результатами очень доволен, и польза от моего вмешательства уже сказалась несомненная. Чувствую я себя великолепно, бодр, весел, много работаю, но и много успеваю делать. Очень только соскучился по вас, мои роднанчики, как-то вы там бы меня поживаете? Если бы знал, что пробуду тут 1¹/₂ месяца, пожалуй, стоило бы взять Людмилу и Катю. Хотя в городе есть отд[ельные] случаи дизентерии, и, пожалуй, сердце у меня было бы не на месте, если бы девочки были здесь со мной. Ждут холеры, но были пока только отдельные случаи, и я не думаю, чтобы в Москве она сильно развилась. Голод в приволжских губерниях, кажется, хуже, чем в 90-х годах[247], хотя яровые будто бы поправились после выпавших дождей. По обыкновению, никто ничего толком не знает, статистики нет и ни от кого достоверных сведений получить нельзя. В самой Москве положение сейчас более сносное, чем раньше, но, конечно, далеко от изобилия и довольства. Новые порядки, свободная торговля и пр[очее] развиваются, надо сказать, довольно туго и, как всякая ломка и перемена, несут с собою и новые неудобства[248]. Жизнь обыкновенного обывателя поэтому сплошной крест, и люди бьются как рыба об лед.