Где-то в 1918 году Красин вновь стал членом большевистской партии, хотя и не причислял себя к большевикам полностью, очерчивая то едва уловимую, то весьма четкую линию разграничения. "Б[ольшеви]ки твердо держат власть в своих руках, проводят энергично множество важных и иногда (!) нужных реформ, а в результате получаются одни черепки. Совершенно, как обезьяны в посудной лавке" (16 декабря 1918 г.). Ни словом Красин не упоминал, что принят в партию — видно, что это факт он не считал заслуживающим серьезного внимания. Возможно даже, что такой мелочью, как официальная процедура, в данном случае просто пренебрегли, и он был зачислен в большевики автоматически. Точно так же он позже не напишет супруге, что удостоится высокой чести — станет, наконец, в 1924 г. членом ЦК партии.
Изменения в личной судьбе вели к преимуществам и удобствам пребывания в высшей коммунистической номенклатуре, к которым так стремился Красин. Вполне откровенно он вновь и вновь, в различных вариантах и с конкретными нюансами высказывал жене те соображения, которые привели его теперь к большевикам. "Складывать руки еще рано: и совестно, да и нельзя, просто потому что по-старому жизнь скоро едва ли наладится, а жить надо, и надо, стало быть, отвоевывать себе позицию в этой всей неопределенности и сумятице" (2 июня 1918 г.).
Номенклатурные награды не заставили себя ждать. Они не были столь фантастическими, по поводу которых применительно ко всем большевистским иерархам утверждал во многих своих писаниях небезызвестный Игорь Бунич, выдающий себя за историка, но на деле скорее напоминающий туповатого писателя-фантаста, не только фальсифицирующего документы, но и придумывающего несуществующие[13].
Красин получил в фешенебельной гостинице "Метрополь" три комнаты с ванной (напомним, без семьи) — "совершенно министерское помещение", как он писал жене. Он обедал два раза в день — вначале в Высшем совете народного хозяйства, а затем в Кремле. "Обеды приготовлены просто, но из совершенно свежей провизии и достаточно вкусно. Жаль лишь, что дают сравнительно много мяса, но этого здесь избежать сейчас совершенно невозможно" (23 сентября 1918 г.). И вновь: "Единственный дефект в том, что относительно много мяса приходится есть… Чувствую себя очень хорошо, не устаю и никаких вообще дефектов в себе не замечаю" (24 октября 1918 г.).
Переводя жене 3000 рублей, Красин оставлял себе еще 1000 рублей в месяц."…Этого мне хватит вполне, принимая во внимание сравнительно льготные цены на квартиры и в наших столовых. Четыре тысячи в месяц — это в советской республике почти невиданная сумма", — писал он в том же письме, хотя и, верный себе, тут же предупреждал: "Но все же, миланчик, с деньгами будь поосторожнее, неизвестно еще, что всех нас ждет впереди".
"…Почему же нам не интересоваться карманами Красина…?" — задавал вопрос писатель Иван Бунин[14], и мы можем согласиться с ним, что это был отнюдь не праздный вопрос.
Да, Л.Б.Красин мог быть удовлетворен своим выбором. Отводя упреки жены, он в том же, более откровенном, чем другие, письме, подчеркивал, что "в слагающемся новом надо завоевать себе определенное место", что "бороться надо и за свою личную судьбу".
Новый советский иерарх удовлетворенно противопоставлял свою судьбу жизненным перипетиям множества людей "из нашего круга", которые "стоят в недоумении перед обломками своего вчерашнего благосостояния, зажиточности, комфорта, удобств, материальных благ". Красин сознавал, как трудна стала жизнь в России, где люди сидят без хлеба, где нет картофеля, белья, мыла, дров, в домах лопаются трубы и все замирает" (15 февраля 1919 г.).
Да, его судьба сложилась по-иному, не так, как у тех представителей технической, гуманитарной, художественной интеллигенции, которые то ли в силу своих убеждений и взглядов, то ли будучи просто не в состоянии так поступить, не пошли на службу к тоталитарным владыкам. Они тяжело страдали от голода и холода уже в 1918 г., а в 1921–1922 гг., когда начался катастрофический голод, рука смерти прежде всего схватила за горло интеллигенцию. "А жить — все труднее… Смертность среди людей науки ужасная… С литераторами дело обстоит не лучше", — писал М.Горький В.Г.Короленко 28 февраля 1921 г.[15]
Когда Красин благоденствовал, в частности осуществляя свои дипломатические миссии за рубежом, посещая богатые приемы и в свою очередь щедро принимая зарубежных партнеров, у великого поэта Александра Блока на почве постоянного недоедания раазвилась цинга и обострились другие заболевания. Большевистские власти издевались над ним, сначала запретив ему выезд за границу на лечение, а затем, когда Блок был уже прикован к постели, дав разрешение на выезд самому, без жены, и, наконец, за неделю до смерти, ленинское Политбюро проявило милость — согласилось на выезд Блока за границу вместе с женой. Александр Блок скончался 7 августа 1921 г. Фактически он был убит Лениным со товарищи, включая Красина, как бы последний ни стремился провести водораздел между собой и группой высших властителей[16]. Эта граница становилась все менее заметной, хотя, следует признать, полностью не исчезла до конца его жизни и даже в последние годы стала еще большей.
Пока же Красин все более утверждался в мысли, что поступил правильно, сделав ставку на лошадь-фаворита. Весьма высоко оценивая собственную персону, он даже парадоксально винил себя за "глупость политики Ленина и Троцкого". Почему же? Потому, оказывется, что, "войди я раньше в работу, много ошибок можно было бы предотвратить" (25 августа 1918 г.). Особенно свысока относится он к наркому по военным и морским делам Л.Д.Троцкому и наркому иностраненых дел Г.В.Чичерину, которые, по его словам, соперничали "в глупости своей политики" друг с другом. К Троцкому Красин был даже не совсем справедлив, упрекая его, что тот разогнал офицерство, тогда как на самом деле наркомвоенмор выступал за использование "военспецев" и привлек многих из них в Красную Армию.
Неприязнь к Троцкому была настолько сильна, что, подобно Сталину, Красин утверждал, что три четверти штаба Троцкого — предатели. Между тем, в 1918 г., когда писалось это письмо, 76 % всего командного и административного аппарата Красной Армии составляли бывшие офицеры царской армии[17], конфликт между Сталиным и Троцким в Царицине и вокруг этого города в том же году в значительной степени был связан с их разногласиями по поводу использования старого офицерства (Сталин обвинял Троцкого в предательстве), а выступавшая на X съезде РКП(б) военная оппозиция как раз и критиковала Троцкого за использование военных специалистов[18]. По Красину, исходя из его "трех четвертей" также, как мы видим, получается, что все бывшее офицерство — предатели!
Красин осуждал советский бюрократизм, который уже в 1918 г. приобрел зримые черты. Правда, он не осознавал неизбежности обюрокрачивания аппарата в условиях складывания тоталитарного режима. Он отмечал лишь наличие массы "людей шумных, занятых тем, чтобы придумать себе видимость дела и тем оправдать необходимость своего существования". Будучи прагматиком, Леонид Борисович не задумывался над истоками тех процессов, которые набирали силу в Совдепии. Ему значительно важнее было, что обращение к нему со стороны "всех властей" — самое предупредительное, что все его предложения принимаются, что "есть стремление создать условия, удерживающие меня при работе" (7 сентября 1918 г.).
Это письмо писалось, когда "красный террор", существовавший с момента Октябрьского переворота, был объявлен государственной политикой. Считая себя рафинированным интеллигентом[19], Красин не восторгался массовым кровопролитием, как Зиновьев или Бухарин, открыто писавший, что расстрелы — это способ формирования новых людей из существующего человеческого материала. Красин не призывал к закручиванию гаек, как Ленин или Дзержинский. Он называл террор "бессмысленным противоречием необольшевизма". Но перед женой, да и перед самим собой он, мягко говоря, кривил душой, преуменьшая масштабы террора и сводя его" лишь" к таким "безобразным явлениям", как выселение из квартир, "уплотнения" и беспричинные аресты. Он писал жене, что ему самому пришлось не менее 30 инжеренов "вызволять из кутузки", и этот факт подтверждается воспоминаниями свидетелей[20].
