— Спасибо, сэр.

Маллголланд дал ему прикурить.

— Как вы себя чувствуете?

— Прекрасно.

Что было такой же явной ложью, какой Маллголланду довелось наслушаться за многие дни. Он, однако, продолжал:

— У меня возникла проблема, с решением которой, я думаю, вы могли бы мне помочь.

Говард не проявил никаких эмоций.

— Слушаю, сэр.

— Нам вчера доставили немецкого офицера с парой пуль внутри. Неприятность заключается в том, что он сам искал военную часть Союзников. Имел при себе письмо американского генерала Каннинга. Вы слышали о таком?

— Гамильтона Каннинга?

— Да, это он. Он в заключении вместе с четырьмя другими знаменитостями, как их называют немцы. — Он подтолкнул к Говарду по столу конверт в пятнах крови. — Вы найдете подробности в этом письме.

Говард достал письмо и читал его безжизненными глазами. Вошел Грант с двумя кружками чая и поставил их на стол. Маллголланд жестом попросил его остаться.

Прочитав письмо, американец поднял голову.

— Эти люди попали в переплет. Что вы хотите от меня?

— Я хочу, чтобы вы добрались до них. Формально приняли капитуляцию полковника Гессера, затем, как можно быстрее, вернулись сюда вместе с его пленниками. Немецкий офицер, который доставил это письмо, лейтенант Шенк, готов отправиться с вами, чтобы показать кратчайший путь. Он был довольно тяжело ранен, но я думаю, нам удастся его поднакачать, чтобы он смог выдержать эту поездку.

— Вы хотите, чтобы я поехал? — спросил Говард.

— И двое ваших людей. Я думал об этом. Мы можем дать вам санитарную машину. При возвращении в ней всем хватит места.

— Вы имеете представление об обстановке на пути отсюда в Арлберг, сэр?

— Могу догадаться, — сказал Маллголланд невозмутимо.

— И вы хотите, чтобы я отправился туда с двумя людьми и раненым немцем? — голос Говарда звучал ровно, без всякого волнения. — Это приказ?

— Нет, я не имею власти вам приказывать, капитан, как, я уверен, вам известно. Голая правда состоит в том, что у меня больше нет никого, кого я мог бы туда отправить. Это медицинская часть, и как вы сами видите, у нас по уши работы.

Говард довольно долго смотрел на письмо, потом кивнул.

— Я поговорю со своим сержантом Гувером и рядовым Файнбаумом, если не возражаете, сэр. Я думаю, что при данных обстоятельствах им должен быть предоставлен некоторый выбор.

— Прекрасно, — согласился Маллголланд. — Но, пожалуйста, не тяните с принятием решения. — И он повторил фразу, сказанную ему Шенком: — Время в этом деле очень существенно.

Говард вышел. Маллголланд посмотрел на Гранта.

— Что ты о нем думаешь?

— Не знаю, сэр. Но, на мой взгляд, с него уже достаточно.

— А всем нам, главный сержант? — произнес Маллголланд устало.

Файнбаум и Гувер установили маленькую палатку в конце ряда, по другую сторону от транспортной стоянки. Гувер увлеченно писал письмо, пока Файнбаум, сидя на корточках у входа, разогревал на портативной плитке фасоль в котелке.

— Фасоль, опять фасоль. Неужели эти англичане ничего больше не едят?

— Возможно, ты предпочел бы НЗ? — сказал Гувер.

— О, относительно этого у меня большие планы, Гарри. После войны я собираюсь купить полный грузовик этой дряни, военных излишков, понимаешь? Я собираюсь доставить это моей старой бабушке, которая держит строго кошерный дом. Такой кошерный, что даже кошки становятся религиозными.

— Ты собираешься кормить кошек НЗ?

— Так точно.

— И разбить старушке сердце? Чем она это заслужила? Что она тебе сделала?

— Я тебе скажу, что она сделала. В тот день, когда япошки бомбили Пирл-Харбор, он позвала меня и сказала: «Мэнни, ты знаешь, что тебе делать». Открыла входную дверь и указала направление к вербовочной конторе и подтолкнула меня в спину.

Он положил бобов на жестяную тарелку и подал ее Гуверу. Сержант сказал:

— Ты слишком много болтаешь, но я тебя понимаю. Мне самому до чертиков здесь надоело.

— Когда мы отсюда выберемся? — спросил Файнбаум. — Я имею в виду, что я уважаю и люблю нашего благородного капитана, как никто другой, но сколько мы можем околачиваться около него и ждать, пока он обретет свою богом проклятую душу.

— Прекрати это, — сказал Гувер. — Знаешь же, что ему сильно досталось.

— В этой игре есть только два способа существования, живым или мертвым. За этот год, что я служу с тобой и с ним, я видел, как ушло много хороших мужиков. Но они умерли, а я — нет. Я не торжествую по этому поводу, но это факт жизни, и я не собираюсь сидеть и оплакивать их.

Гувер поставил тарелку.

— Потому что ты сукин сын. Я только что сделал открытие. Ты не делаешь этого, потому что ты у нас патриот или еще кто-то. Ты делаешь это, потому что тебе нравится. Потому что это тебя взвинчивает так, как ничто другое.

— Пошел ты!

— Чего тебе не хватает? Еще одной звезды героя? Ты хочешь стоять в одном ряду с другими героями?

— А ты хотел бы, чтобы я вернулся в тот подвал в Ист-сайде и за тридцать долларов в неделю пришивал пуговицы на гульфики, когда случается, что мне негде играть на кларнете? Нет уж, спасибо. Прежде, чем я туда вернусь, я лучше вырву чеку у одной из гранат, что на мне. Я хочу тебе еще кое-что сказать, Гарри. — Его голос стал низким и убеждающим. — Для меня день сейчас, что год прожитый до войны. Когда настанет мой черед, я надеюсь, что получу прямо промеж глаз, примерно за минуту до подписания мирного договора. А если тебе, детка, и нашему благородному капитану это не нравится, займитесь чем-нибудь другим.

Он встал и, повернувшись, обнаружил, что Говард его слушает. Они стояли, и ни Гувер, ни Файнбаум не знали, что сказать теперь.

Первым заговорил Говард:

— Скажи мне, Файнбаум, вот Гарланд, Андерсен, О'Гради, да все парни из нашей части, на всем пути по Европе с самого D-дэй, ты о них никогда не думаешь? Неужели факт их смерти ничего для тебя не значит?

— Парни умерли, так они умерли. Правильно, капитан? Я имею в виду, что, может быть, какая-то частица моего мозга о них скучает или еще что-то, но я не могу этого изменить.

— И ты думаешь, что они выполнили свое предназначение?

— Вы говорите о справедливости войны, сэр? О достойности наших целей и прочем подобном вздоре? Боюсь, этого я тоже не приемлю. Я считаю так, последние десять тысяч лет, каждый день кто-то где-то вытряхивает душу из кого-то. Это в природе нашего вида.

— Знаешь, Файнбаум, я начинаю думать, что ты, возможно, прочел одну-две книжки.

— Может быть, капитан. Чего не бывает?

— Ладно, — сказал Говард. — Ты рвешься в бой? Так у меня для тебя приготовлено знатное развлечение. Слышал когда-нибудь о генерале Гамильтоне Каннинге? — Он коротко обрисовал ситуацию.

Когда он закончил, Файнбаум сказал:

— Не доводилось слышать ничего более странного. Но там же территория индейцев.

— Между нами и Арлбергом пятьдесят миль этой территории.

— И они хотят, чтобы пошли именно мы? Три парня в санитарной машине с немцем на носилках. — Он засмеялся. — Знаете, капитан, мне это нравится. Да, определенно, нравится.

— Хорошо, тогда пойди скажи главному сержанту Гранту, что мы идем. Скажи ему, что я через пять минут подойду, чтобы поговорить с этим немецким лейтенантом Шенком, и двигайся. Если мы собираемся идти, мы сразу выходим.

Файнбаум выбежал из палатки, а Говард наклонился и взял с плиты кофе. Гувер сказал:

— Вы уверены, что правильно поступаете? Вы неважно выглядите.

— Знаешь, Гарри, я устал до мозга костей. Устал так, как никогда не уставал за всю свою жизнь, а спать не могу. Ничего не чувствую, ничего не хочу, — признался Говард. — Может быть, мне нужно понюхать пороха. — Он пожал плечами. — Может быть, мне нужно это, как Файнбауму. — Он положил в рот сигарету. — Знаю одно, мне сейчас лучше пойти и рискнуть собой, чем прятать здесь свою задницу и ждать конца войны.