— Потому что я его видел, черт побери, — крикнул он хрипло. — Потому что я стоял от него не дальше, чем сейчас от вас, обменялся с ним выстрелами, держал его за горло своими руками, это вам понятно? — Он замолчал, вытянул руки, посмотрел на них с каким-то удивлением. — И упустил его, — прошептал он.

Он прислонился к стойке бара, опустил голову. Наступила долгая пауза, в течение которой я не знал, что сказать, а ждал, ощущая пустоту в желудке от волнения. Когда он поднял голову, то снова был спокоен.

— Знаете, что удивительно, О'Хаган? Чертовски странно. Все эти годы я хранил это в себе. До этого момента никогда не рассказывал ни одной живой душе.

Это началось, если позволительно где-то говорить о начале, утром в среду, 25 апреля 1945 года в нескольких милях севернее Инсбрука.

Когда при первых признаках рассвета Джек Говард вылез из грузовика в конце колонны, было мучительно холодно. Землю укрыл выпавший сухой снег, поскольку долина, где они остановились на ночевку, находилась высоко в Баварских Альпах. Однако, из-за плотного липкого тумана, висевшего среди деревьев, гор было не видно. Это слишком напоминало ему Арденны, чтобы чувствовать себя спокойно. Он потопал ногами, чтобы немного согреться и закурил сигарету.

Сержант Гувер разжег костер, и люди, их осталось теперь пятеро, сидели вокруг него на корточках. Андерсен, О'Гради, Гарленд и Файнбаум, который когда-то играл на кларнете с Гленом Миллером и никому не позволял забыть об этом. В этот самый момент он с соответствующей гримасой на лице пытался вдохнуть в огонь жизнь. Он первым заметил Говарда.

— Проснулся капитан. Выглядит неважно.

— Глянул бы на себя в зеркало, — заметил Гарленд. — Думаешь, ты похож на маргаритку или что-то вроде этого.

— Вонючий сорняк — вот единственное растение, на которое он когда-либо был похож, — сказал О'Гради.

— Круто, — оценил Файнбаум. — Тебе конец. Теперь будешь сам добывать себе фасоль. — Он повернулся к Гуверу. — Я спрашиваю тебя, сардж. Взываю к лучшему в тебе. Неужели это лучшее, что это жулье может мне предложить после всего, что я для них сделал?

— Это непристойно, Файнбаум, разве я не говорил тебе когда-то? — Гувер налил кофе в алюминиевую кружку. — Если ты собираешься снова играть в водевилях, тебе придется много практиковаться.

— Да, сказать по правде, у меня в последнее время возникла особая проблема. Я потерял публику. Большая ее часть умерла при мне, — посетовал Файнбаум.

Гувер направился с кружкой кофе к грузовику, и подал ее Говарду, не говоря ни слова. Где-то вдали громыхнуло.

— Восемьдесят восемь? — спросил капитан.

Гувер кивнул.

— Неужели они никогда не прекратят? Я не понимаю, какой в этом смысл? Каждый раз, когда мы включаем радио, нам сообщают, что война окончена.

— Возможно, они забыли оповестить об этом немцев.

— Вполне возможно. Есть шанс осуществить это по каналам?

Говард покачал головой.

— Это ничего не даст, Гарри. Эти немцы не намерены сдаваться, пока не получат тебя. В этом все дело.

Гувер хмыкнул.

— Тогда могу сказать только одно, им лучше поторопиться, а то могут все пропустить. Вы не хотите сейчас поесть? У нас осталась еще значительная часть неприкосновенного запаса, а Файнбаум обменял вчера часть копченостей на дюжину банок фасоли у тех английских танкистов, что во главе колонны.

— Вполне достаточно кофе, Гарри, — сказал Говард. — Может быть позднее.

Сержант пошел обратно к костру, а Говард продолжал вышагивать взад вперед вдоль грузовика, притопывая ногами и крепко сжимая руками в перчатках горячую кружку. Ему было двадцать три, слишком молодой, для капитана рейнджеров,[2] но не в условиях войны. На нем была мятая куртка «мэкинау»,[3] горло замотано вязаным шарфом, на голове шерстяная шапочка. Бывали моменты, когда ему нельзя было дать больше девятнадцати, но только не сейчас с этой четырехдневной черной щетиной на подбородке и запавшими глазами.

Когда ему было девятнадцать, он, сын фермера из Огайо, считавший себя поэтом и намеревавшийся зарабатывать на жизнь своим пером, отправился в Колумбийский университет учиться журналистике. Давно это было, еще до потопа. До всех тех превратностей войны, вследствие которых он оказался в нынешней ситуации, командиром разведывательной группы для колонны 7-ой британской бронетанковой дивизии, продвигавшейся по Баварии к Берхтесгадену.

Гувер присел у костра. Файнбаум подал ему тарелку с фасолью.

— Капитан не ест?

— Не сейчас.

— Господи, сколько это может продолжаться? — возмутился Файнбаум.

— Проявляй уважение, Файнбаум. — Губер кольнул его своим ножом. — Больше уважения, когда ты о нем говоришь.

— Конечно, я его уважаю, — огрызнулся Файнбаум. — Уважаю, как сумасшедший, и знаю, как вы с ним вместе ходили в Салерно, как те фрицы спрыгнули на вас у Энзио со своими пулеметами просто ниоткуда и положили три четверти батальона, как наш милый капитан спас остальных. Такой Божий дар воинству должен есть хотя бы изредка. Он и пары ложек не проглотил с самого воскресенья.

— В воскресенье он потерял девять человек, — сказал Гувер. — Похоже, ты забыл.

— Те парни погибли, следовательно, мертвы, правильно? Если он не будет держать себя в форме, он может потерять еще нескольких, включая меня. Я хочу сказать, ну взгляни ты на него! Он же отощал ужасно, это его вонючее пальто стало велико ему на два размера. Он выглядит как первокурсник из колледжа.

— Да, из тех, кого награждают «Серебряными звездами с дубовыми листьями».

Остальные рассмеялись, а Файнбаум прикинулся обиженным.

— Ладно, я свое дело сделал. Просто подумал, что теперь как-то глупо умирать.

— Каждый умрет, — сказал Гувер. — Раньше или позже. Даже ты.

— Естественно. Но не здесь. Не сейчас. Я имею в виду, что, пережив день D, Омаху, Сен-Ло, Арденны и еще несколько веселеньких пересадок между ними, выглядело бы глупостью найти смерть здесь, служа няньками для этих англичан.

— Ты так и не заметил, что мы почти четыре года находимся на одной стороне? — сказал Гувер.

— Мудрено заметить, если парни одеваются вроде этих. — Файнбаум кивнул на приближавшегося командира колонны подполковника Деннинга, рядом с которым шел его адъютант. Вследствие своей принадлежности к «Хайлендерам», к шотландскому полку, они носили весьма экстравагантные шотландские шапочки.

— Доброе утро, Говард, — приветствовал Деннинг, подходя. — Чертовски холодная ночь. В этом году зима затянулась.

— Похоже на то, полковник.

— Давайте взглянем на карту, Миллер. — Адъютант расправил карту на борту грузовика, и полковник поводил пальцем по центру. — Вот Инсбрук, а мы вот здесь. Еще пять миль по этой долине, и мы выйдем к пересечению с дорогой на Зальцбург. Там нас могут ждать неприятности, вам не кажется?

— Вполне возможно, полковник.

— Хорошо. Мы двинемся через тридцать минут. Я предлагаю вам возглавить колонну и выслать вперед еще один джип на разведку территории.

— Как прикажете, сэр.

Деннинг с адъютантом пошли прочь, а Говард обратился к Гуверу и остальным, придвинувшимся достаточно близко, чтобы слышать.

— Ты понял, Гарри.

— Думаю, да, сэр.

— Хорошо. Возьмешь Файнбаума и О'Гради. Гарленд и Андерсен останутся со мной. Связь по радио каждые пять минут, обязательно. Двинули.

Когда они начали действовать, Файнбаум произнес печально:

— Святая Мария, матерь Божья, я простой еврейский парень, но помолись за нас, грешников в час нашей беды.

По радио новости были хорошими. Русские, наконец, окружили Берлин и встретились с американскими войсками на реке Эльба, в семидесяти пяти милях южнее столицы, поделив Германию пополам.

— Теперь из Берлина есть только один выход: по воздуху, сэр, — сказал Андерсен Говарду. — Они не могут больше продолжать, им придется сдаться. Этого требует логика.